Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герр Таубер уже преодолел первоначальный шок от изделий, запечатлевших его дочь в чем мать родила, и решил, что, в общем-то, есть повод гордиться Фридой, вдохновительницей великолепного немецкого искусства. Теперь он полностью одобрял авторский стиль и сюжет произведения.
— Если б ты позировала кому-нибудь из этих идиотских порнографов, с которыми наша слабоумная художественная критика носится как с писаной торбой, я бы встревожился, но здесь пример творчества патриота и благородного человека. Герр Карлсруэн, я вам салютую!
Таубер долго тряс руку скульптора, не сознавая кошмарной неуместности своих восторгов и не ведая о том, какое отвращение питают друг к другу его дочь и Карлсруэн.
— Знаешь, дорогая, — обратился Таубер к жене, — я считаю, мы должны это купить. В конце концов, не всякой девушке везет стать Рейнской девой. Ладно уж, в этом месяце обойдусь без бутылки шнапса.
Карлсруэн скривился, услышав о нынешнем эквиваленте своего искусства.
— Материал — бронза, подставка из мрамора, — пробурчал он, но жена его уже приняла деньги.
— Это тебе, дорогая. — Таубер торжественно вручил статуэтку Фриде. — Наверняка герр Карлсруэн согласится, что по красоте работа его уступает модели, но вещица славная, и я рад ее тебе преподнести.
Фрида подумала, что автор вряд ли согласится, но тот угрюмо промолчал.
— Это был «Аравийский шейх»,[24]дамы и господа. — Вольфганг вытряхнул слюну из трубного мундштука в забитую окурками плевательницу. — Американская новинка! Безмерная благодарность нашему славному хозяину Курту Фурсту, который привлек мое внимание к столь зажигательной вещице. Перекур, и мы продолжим!
Разгоряченная толпа юношей и девушек в расхристанных вечерних нарядах требовала музыки, но взмыленные оркестранты скрылись в маленькой гримерной, отделенной от эстрады искристой наборной занавеской.
В тот день, когда Вольфганг и Курт впервые встретились, Курт, верный своему слову, купил этот клуб, и назавтра Вольфганг приступил к новой работе.
— Поздоровайся со своим новым боссом, мистер Трубач! — заорал жизнерадостный юнец, подкараулив Вольфганга на клубных задворках, где тот цепью привязывал велосипед. — Говорил же, что куплю этот гадюшник. Милости просим в клуб «Джоплин»,[25]самое жаркое городское пекло!
Стараясь не запачкать пальто об обоссанные стены, в тени служебного входа стояла Катарина. Сквозь привычную маску утомленного безразличия пробивалась легкая улыбка.
Вольфганг улыбнулся в ответ.
Нервно.
Еще нынче утром он стирал с губ помаду этой женщины и врал Фриде, что не помнит, хороша ли незнакомка, хотя прекрасно помнил, до чего та хороша, и за день не раз об этом вспоминал, отжимая пеленки или на забаву мальчишкам вырезая потешные рожицы на яблоках и сыре.
Но куда денешься? Из-за миловидных девиц джазмен не вправе похерить работу. Иначе ее не будет вообще.
— Поздравляю, Курт, — сказал Вольфганг. — Выходит, я твой новый управляющий?
— Бьюсь об заклад, папаша, мы раскрутим этот гадюшник! — откликнулся Курт.
Войдя в сумрачный подвал, пропитанный спиртным и табачным смрадом, к которому примешивалась вонь хлорки из сортира, Вольфганг с Куртом именно этим и занялись. Раскруткой гадюшника.
Бесспорно, лучшего ангажемента Вольфганг еще не получал.
И дело не только в том, что Курт оказался до нелепого щедрым нанимателем и платил вдвое против обычного. Главное, он был истинным поклонником джаза и обожал его, как умеет только юность. Как первую любовь. Как открытие, совершенное его поколением. Джаз был религией Курта, его образом жизни. Он знал все записи, только что полученные из Штатов, и половину рядовых оркестрантов в Новом Орлеане поименно. Однако свой вкус не навязывал. Он безоговорочно уважал Вольфганга и предоставил ему полную свободу.
— Главное, чтоб забирало, папаша, — говорил он. — Жги, жги, жги!
Вольфганг боялся верить своей удаче.
— Всем прочим засранцам, у которых я работал, было плевать на музыку, — наутро после первой ночи в «Джоплине» рассказывал он Фриде. — Тугоухие хмыри терпели джаз лишь потому, что он притягивает бандитов и вертихвосток. Лишь бы публика платила — а там пусть играют хоть колыбельные, хоть треклятого Вагнера. Даже те, кто притворялся, будто разбирается в музыке, предпочли бы, чтоб мы весь вечер гоняли «Александровский регтайм-бэнд» или «Парень на Янки Дудл».[26]Нет, Курт — другой, душевный. Купил клуб лишь для того, чтобы слушать джаз. Большая-большая игрушка взрослого мальчика.
— Мило, — не отрываясь от бумаг, сухо заметила Фрида. Под кофе и кусочек черного хлеба она работала с какими-то сводками. — Вчера у меня было три случая рахита.
— Ого! — удивился Вольфганг. — Как-то невесело.
— Просто сердце разрывается. Нехватка питания, только и всего. И врач-то не нужен, нужна еда. Обер-бургомистр сказал, что из-за недоедания четверть берлинских школьников не дотягивают до нормального роста и веса. Представляешь? В двадцатом веке.
Конечно, от подобного отклика на чудесные новости Вольфганг сник.
— При чем тут рахит и недоедание, когда речь о моей новой работе? — спросил он.
— Абсолютно ни при чем. Прелестно, что город медленно умирает от голода, а взрослый мальчик забавляется собственным клубом, вот и все.
— Значит, Курт виноват, что страна в полной жопе?
— Не ругайся. Ребята, наверное, проснулись. Сам ведь знаешь, они все перенимают. — В формулярах Фрида ставила бесконечные галочки и крестики.
— Только послушайте великого радикала! Брань — язык пролетариата, не так ли? Я думал, ты горой за рабочий класс.
— Я хочу, чтобы мир был справедливым, а не грубым, Вольф.
— Ты говоришь, как твоя мать.
— Это укор, да?
— Сама решай.
— Я лишь прошу тебя следить за выражениями. Эдельтрауд рассказала, что пару дней назад в Фолькспарке старичок потрепал Отто по голове и наш мальчуган послал его на хер.