Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В феврале он получал двести-триста тысяч марок пяти— и десятитысячными купюрами, которые рассовывал по карманам. Летом он уже забрасывал инструменты за спину, а к багажнику приторачивал раздувшийся от денег чемодан.
Нынче из-за выпивки с Куртом и Катариной он припозднился и потому налегал на педали древнего односкоростного драндулета. Чтобы не откусить язык в берлинских проулках, еще в прошлом веке вымощенных булыжником и неровным плитняком, Вольфганг крепко сжимал клацавшие зубы.
В колодце двора он цепью пристегнул велосипед к баку общественной помойки, через парадный ход вбежал в вестибюль и вызвал лифт. Всякий раз, как Вольфганг хотел им воспользоваться, лифт почему-то оказывался в другом конце шахты, верхнем или нижнем. Обычно Вольфганг матерился под нос, проклиная закон подлости, но сегодня это было на руку. Прислушиваясь к натужному лязгу спускавшейся кабины, он припомнил давешнее знакомство и особенно прощальный поцелуй Катарины.
Вспомнил ее руку, обхватившую его загривок. Томный взгляд сквозь табачный дым. На мгновение ожившие губы.
И тут вспомнил про помаду. Густую, блестящую, пурпурную.
Уж он-то знал, что любая женщина с пятидесяти шагов и сквозь закрытую дверь узрит чужую косметику. Вольфганг выхватил из кармана платок и крепко отер рот. Потом глянул на льняной квадратик и понял, что вовремя спохватился, — на ткани остались темно-пурпурные разводы. Конечно, он ни в чем не виноват, он не напрашивался на поцелуй. Но когда речь о следах чужой помады, безвинность — не аргумент.
Фрида, уже в пальто и шляпке, ждала его за дверью; возле ног ее стояла приготовленная сумка, на руках восседал Отто.
— Ты задержался, — громким шепотом сказала Фрида, кивнув на дверь детской — мол, второе дитятко еще спит.
— Извини. Деловой разговор. Малый предлагает работу. Возможно, заинтересуюсь.
— Держи Отто, уже час как проснулся. — Фрида всучила карапуза мужу и взяла сумку. — Наверное, увидел страшный сон. Все, я побежала. До больничного приема еще увижусь с родителями. Нынче папин день.
Фридин отец-полицейский получал ежемесячное жалованье, что совсем недавно было знаком успешности и стабильности. Сие достижение среднего класса означало, что если кого-то собирались турнуть с работы, об этом извещали за месяц, дабы смягчить удар. Но в Германии 1923 года ежемесячное жалованье обернулось проклятьем. Все необходимое нужно было покупать на месяц вперед и делать это в первый же час после получения денег, ибо уже на следующий день новый курс доллара превращал их в гроши, которых не хватит и на гороховый стручок.
— Дурь какая-то, что ты должна с ними возиться, — пробурчал Вольфганг.
— Ты же знаешь, самим им не справиться, — с порога ответила Фрида. — Предки все еще живут в тринадцатом году — так долго ощупывают каждый апельсин и обнюхивают сыр, что когда наконец решаются на покупку, она им уже не по карману. С рынка я сразу в клинику, тебе пасти мальчишек до десяти, потом явится Эдельтрауд. Вечером постараюсь вернуться до твоего ухода. Пока!
— Даже не поцелуешь? — надулся Вольфганг.
Фрида мгновенно размякла. Выронила сумку и подскочила к мужу.
— Конечно, поцелую, милый. — Она взяла его лицо в ладони и притянула к себе. Но вдруг отстранилась. — Чьи это духи?
— Что? — Лучше вопроса Вольфганг не придумал.
— От тебя пахнет духами. Чьими?
— Наверное, это… мой одеколон.
— Я знаю твой одеколон, Вольф. Я спрашиваю о духах. Женских. Я их слышу. Даже сквозь запах пота, виски и курева, — значит, кто-то был вплотную к тебе. Ты на прощанье с кем-то целовался, Вольфганг? Просто интересно.
Невероятно. В одну секунду Фрида воссоздала картину преступления.
— Ну что ты, ей-богу, — промямлил Вольфганг.
— Потому и задержался, да? — В ее тоне сплавились неискреннее простодушие и каменная жесткость.
— Нет! Я же сказал, с парнем говорил о работе. Его девица меня чмокнула…
Фрида большим пальцем мазнула по его губам.
— Жирные. Как от помады. В губы не чмокают, Вольф. Чмокают в щеку. В губы целуют.
Вольфганг оторопел. Он всегда знал, что жена его обладает острым аналитическим умом, — врач, в конце-то концов, — но сейчас это граничило с колдовством.
Вольфганг собрался. Пора переходить в атаку.
— Я ни с кем не целовался, Фрида, — твердо сказал. — Меня поцеловали, это совсем другой коленкор.
Правда — лучшая защита.
— Кто? — сощурилась Фрида.
— Бог ее знает.
Или хотя бы почти правда.
— Какая-то вертихвостка, — продолжил Вольфганг. — Она была с этим парнем, который предлагает работу. Девица вдруг меня обняла и поцеловала. Сказала, поклонница джаза.
— Хм.
— Что поделаешь, если я неотразим.
— Симпатичная?
— Господи, не знаю! Вряд ли, иначе я бы заметил. Я спешил уйти, и она меня поцеловала. Отметь, не я ее, а она меня. Если хочешь знать, твои подозрения меня слегка огорчают.
Прищуренный взгляд чуть смягчился.
— Ну-у, меня можно понять, — сказала Фрида.
— Только если допустить, что ты мне не доверяешь.
Пробило.
— Я работаю в ночных клубах. — Вольфганг стремился развить преимущество. — Там полно глупых девчонок. Что прикажешь делать? Нанять шесть телохранителей, как Рудольф Валентино?[23]Я не желаю быть заложником своей неодолимой привлекательности.
Фрида засмеялась. Он умел ее рассмешить.
— Ты прав. Я дура. Прости, Вольф.
— Вот ведь. Как будто я заглядываюсь на других.
— Я знаю. Извини. Устала… Но если еще увидишь эту вертихвостку, скажи, чтоб держалась подальше, ладно?
— Если увижу, скажу. Но вряд ли мы с ней свидимся, детка. Кажется, ты спешила?
— Господи, да!
Фрида опять взяла его лицо в ладони и притянула к себе.
— Кстати, бог с ней совсем, но то был не поцелуй. Вот что такое поцелуй.
Фрида приоткрыла губы и одарила мужа смачным поцелуем, полным изголодавшейся страсти. Радостно курлыкнул Отто, зажатый меж родителями.
— Погоди, опущу ребенка, — выдохнул Вольфганг, свободной рукой облапив жену.
— Нет, не могу. Извини, Вольф. — Фрида высвободилась. — Надо бежать. Папа взбеленится, если останется без селедки.
Подхватив сумку, она ринулась к двери.
— Нам надо больше времени уделять друг другу, — сказал Вольфганг, провожая ее.