— Совсем обнаглели эти шпионы, — поделился конопатый своими наблюдениями с молчаливыми приятелями. — Разъезжают по нашей территории на иностранном автомобиле вооруженные до зубов, да еще и наших девок насилуют.

— По-моему, вы нас с кем-то спутали, — попробовал договориться с настырными обвинителями Кузнецов.

— Разберемся, гражданин, — пообещал конопатый. — Не волнуйтесь. Свою пулю вы получите без задержек.

— Вы что, сотрудники ОГПУ? — дошло наконец до Кравчинского. — Но это же не та эпоха!

— Ужо будет тебе эпоха. Шевелись, контра, Поэта и детектива запихнули в черный автомобиль, предварительно связав им руки за спиной. Конопатый с револьвером в руке сел с ними на заднее сиденье, а его товарищи разместились на переднем. Причем один из них без стеснения целил из револьвера прямо в лоб оцепеневшему Кравчинскому. В принципе, чего-то подобного можно было ожидать. У Ярослава уже возникало подозрение, что так просто их из этой, устроенной непонятно на какую дичь ловушки не выпустят. Теперь уже не было никаких сомнений в том, что эксперимент проводится масштабный и под контролем его устроителей находится вся округа.

— А куда нас везут? — спросил Кравчинский, испуганно озираясь по сторонам. — Мы же мирные обыватели, ни в чем предосудительном не замеченные. Добросовестные строители самого справедливого в мире общества.

— Заткнись, — доброжелательно посоветовали поэту.

Ярослав нисколько не удивился, когда их подвезли к уже знакомому и хорошо изученному дворцу. Правда, в этот раз никаких фонарей, украшенных затейливой резьбой, по бокам аллеи не было, да и сам дворцовый сад пребывал в явном запустении. Что касается мраморного крыльца, то оно было сильно повреждено и являло собой довольно жалкий вид. Об амурах над входом и речи не шло, создавалось впечатление, что их сшибли отсюда ударами прикладов много лет назад. Внутреннее убранство дворца тоже сильно поблекло: ни тебе блистающих полов, ни ковровых дорожек. Вместо изящной мебели стояли допотопные столы с тумбами и такого же стиля стулья, на которых, впрочем, никто не сидел, ибо зал был пуст. Кузнецова и Кравчинского повели на второй этаж по уже знакомой им лестнице и ввели в спальню с роскошным ложем. Впрочем, никакого ложа здесь не было, комната имела спартанский вид, а стены, прежде разрисованные фривольными картинками, ныне были густо замазаны жирной зеленой краской, навевающей если не тоску, то скуку. Во всяком случае, стоящий у окна человек в кожаной куртке зевал во весь рот.

— Вот, — сказал конопатый, тыкая пальцем в арестованных. — Доставили, товарищ старший оперуполномоченный.

— Вижу, — лениво отозвался тип в кожанке, в котором Ярослав без труда опознал бывшего преображенца фон Дорна. — И что прикажешь с ними делать?

Фон Дорн если и узнал Кузнецова или, точнее, поручика Друбича, то во всяком случае, виду не подал. Смотрел он на арестованных как на пустое место, всячески демонстрируя свое к ним равнодушие.

— Так ведь они, товарищ старший оперуполномоченный, девку в соседней деревне изнасиловали и убили. И деньги при них не наши. Опять же оружие. Шпионы они.

— Учишь тебя, Куликов, учишь, а все впустую. Не шпионы они, а жулики. Мазурики, понял? Оружие-то дорогое, старинное. Видать из музея? А деньги эти для таких, как ты лохов, предназначены. Какая же это валюта, если здесь на купюрах русским языком написано «сто рублей». Читать не научился?

— Виноват, товарищ Доренко, — вздохнул конопатый. — Ошиблись маленько.

— Да ладно, — махнул рукой старший оперуполномоченный, — идите, товарищи. Я с этими пережитками старого режима сам разберусь.

Стоило только подчиненным закрыть за собой дверь, как лицо старшего оперуполномоченного преобразилось. Теперь уже не было никаких сомнений в том, что Ярослава он узнал и, более того, расположен к долгой с ним беседе. Во всяком случае, он предложил арестованным присесть к столу, а сам разместился напротив. Руки поэту и детективу он, однако, не развязал, видимо, опасался недружественных действий с их стороны. Несколько томительных минут Кузнецов и фон Дорн пристально смотрели в глаза друг друга. Потом Ярослав перевел взгляд на правую кисть оппонента.

— Да, Друбич, — кивнул головой фон Дорн, — рана зажила. Но зарубка на память осталась. А вы докатились, ваше благородие! Лейб-гвардии поручик Друбич насилует девиц и грабит музеи! Как же низко пала русская аристократия.

— Бросьте кривляться, фон Дорн,—нахмурился Ярослав, — вы отлично знаете, что никого я не насиловал и тем более не убивал.

Фон Дорн подхватился с места и метнулся к двери, но, ничего подозрительного там не обнаружив, вернулся к столу почти успокоенный:

— Вы с ума сошли, Друбич, забудьте эту фамилию, иначе вас вынесут из этого здания ногами вперед. Теперь я Доренко Терентий Филиппович, прошу любить и жаловать.

— Кузнецов Ярослав, — в свою очередь представился детектив.

— Кравчинский,—назвал себя поэт,—Аполлон. Свободный художник и абсолютно лояльно настроенная к властям личность.

— И угораздило же вас, батенька. — Терентий Филиппович покачал головой.—Явная контра, что по имени, что по фамилии. Двадцать седьмой год на дворе, пора бы уже привыкнуть. Назовитесь Кривцовым или Кравцовым, на худой конец. Какие в Стране Советов могут быть Аполлоны?! Скромнее надо быть, уважаемый. Имя Афанасий куда созвучнее эпохе строительства социализма.

Очень может быть, что фон Дорн просто издевался над попавшими в беду людьми, но была в его словах тем не менее и суровая сермяжная правда. Ярослав опять засомневался по поводу бывшего преображенца. Помнит ли фон Дорн того самого поручика, с которым нынешней ночью дрался на дуэли в дворцовом саду, или же речь идет о совсем другом Друбиче, не имеющем к вчерашнему событию никакого отношения?

— Вы, надеюсь, не забыли, поручик, что за вами остался карточный должок?

— Ну как же, — вмешался в разговор Кравчинский. — Сто рублей, проигранных в трактире на Мещанской.

— Какой еще Мещанской?! — рассердился фон Дорн. — Банк мы метали в Мазурских болотах. И проиграли вы, Друбич, тысячу рублей. Считайте, вам здорово повезло, если бы не германская артподготовка, я бы вас без штанов оставил.

Ярослав факт проигрыша признал. Не имело смысла спорить с Терентием Филипповичем по столь пустяковому поводу, как тысяча рублей. Тем более что фон Дорн вроде бы не собирался требовать с бывшего фронтовика немедленной оплаты.

— Я ведь понимаю, Друбич, что вы объявились в этих местах неспроста. Может быть, поговорим начистоту?

Конечно, Ярослав и дальше мог бы разыгрывать святую простоту, выражать недоумение и даже возмущение, но это была абсолютно проигрышная позиция. Чего доброго, фон Дорн мог обидеться на своего бывшего сослуживца и просто шлепнуть его как контру, обманом проникшую в стан победившего пролетариата. Черт его знает, какими правами обладал в Далеком двадцать седьмом году старший оперуполномоченный столь почтенной организации.