Газеты пристрастилась читать. Там, бывало, о бойцах печатали — которые в бою отличились. Пофамильно называли. Потом услыхала от колхозных женщин байку, что одна молодуха в кино своего мужика увидела. Сняли его на перекуре: сидит, цигарку губами мусолит, улыбается. Стала Верка каждую субботу на центральную усадьбу бегать, в клуб, где крутили военную хронику. Уж на каких только фронтах, в каких сражениях не побывала, скольких солдат геройских не повидала — Ивана нигде не было.

И так она убивалась, так горько плакала по ночам, что мать ее, Надежда Евлампиевна, в общем-то женщина суровая, крепкая, глядя на дочку, тоже закручинилась.

— Ивана, конечно, жалко, его и убить могут, — сказала однажды. — Только и себя пожалеть нужно. — Задумалась и посоветовала: — Сходила бы ты к Мавре, дочушка. Бог милостив, и чем черт не шутит: авось поможет колдовка…

Мавра, древняя старуха, ведунья и травознайка, жила на отшибе, сама по себе, верстах в пяти от деревни. Встав чуть свет, чтобы к бригадирову наряду домой успеть возвратиться, побежала Верка по полям напрямик, по едва протоптанным тропкам. Бежала, а сердце заботой заходилось: от матери знала, что таскались бабы к ворожее со всей округи, иной раз в очередь выстраивались. А в толкотне да спешке какое там гадание — и переврать может старуха, и перепутать второпях… Вот кабы у Мавры никого не было, кабы с глазу на глаз с нею встретиться.

Верке повезло. Мавра была в избе одна-одинехонька, чай утренний пила. Посмотрела Верка тупо на стол, где румянился початый пшеничный каравай, на блюдечко с медом (сытно кормило гадалку ее ремесло), проглотила голодные слюни и, вспомнив о своем горе, залилась в три ручья.

— Ну будет, будет, — строго сказала Мавра и насухо вытерла полотенцем сморщенный, в мелких складочках рот. — Не ты одна у меня теперь такая, беда-то общая, всенародная.

И то, что Мавра как бы угадала, с чем пожаловала к ней ранняя гостья, наполнило Верку уважением к старухе и надеждой, что она ей поможет.

Мавра между тем вышла в сенцы и вернулась с большой банкой, в которой плескалась и поблескивала вода. Опустила банку на стол и приказала:

— Гляди на воду и думай про мужа.

Верка представила себе Ивана — худого сутулого парня в короткой, не по росту, вытертой до рядна шинели (такую выдали ему перед посадкой в эшелон) и принялась смотреть на банку. Старуха сновала вокруг стола, шептала что-то, наклоняясь над банкой, чуть ли не окуная в воду острый ведьмачий подбородок.

— Зорче гляди, зорче! — крикнула Верке и тут же отпрянула от стола не то в радости, не то в испуге.

— Ну что? — спросила Верка, едва шевеля губами.

— А то, девка. Вон водичка-то зарябилась, ходуном заходила — знать дала, что жив твой Иван.

— Ой, спасибочки! — встрепенулась Верка, даже не удивившись, что старуха назвала мужнино имя. — Жив, значит?

— Жив, жив, точно тебе говорю.

И уже нисколько не сомневаясь, что это возможно, Верка попросила:

— Бабушка, мне б его хоть разочек во сне увидеть. Околдуй за-ради Христа.

— Тут и колдовать нечего, — сказала Мавра. — Дело простое. Я тебе сон-травы дам. Завари кипяточком и пей на ночь.

Говорит, а сама вцепилась в Верку выпуклым взглядом, глаза — круглые, светлые, галочьи, с мелкими черными, как ружейная дробь, зрачками. И притягивают эти глаза, и жутью от них веет, будто Мавра умом тронута, полубезумная вроде.

Сунув бабке узелок с пятком яиц и получив бумажный кулечек с травой, побежала Верка домой. Как на крыльях летела. А на работе даже песню завела к великому изумлению женщин, давно уже и думать забывших про песни.

Хоть и нет чудес на свете, а все вышло, как бабка сказала. В ту ночь и в самом деле приснился Верке Иван. Она стояла, затаившись в жиденькой роще, не то среди топольков, не то лип, а он сидел напротив, обочь дороги, у колес машины с брезентовым верхом и что-то хлебал из котелка. Лицо усталое, худое, но спокойное. Мимо по дороге шли солдаты с ружьями за спиной, одни строем, другие вразброд, никто не кричал, не стрелял, не падал — все было мирно, тихо. Верка жадно ощупывала Ивана глазами — руки при нем, вишь как ложкой махает, ноги тоже целы — в голубых обмотках, рыжих ботинках. Жив мужик, не покалечен. Хотела позвать его, окликнуть, но сколько ни старалась, ни единого звука не смогла вытолкнуть из пересохшего от волнения горла. Хотела побежать к нему, но не могла даже пошевелиться, окованная от пят до макушки таинственной силой сна.

Теперь она видела Ивана почти каждую ночь. То он скрюченной тенью торчал в кабине, за баранкой, круто выруливал, спасая грузовик от ям и колдобин; то копался в моторе в сдвинутой на затылок пилотке, с чумазым потным лицом, которое вытирал грязной тряпицей; то грузил в кузов какие-то плоские ящики, принимая их по цепочке из рук других солдат. И было теперь вокруг тревожно, не мирно: все чаще ухали вдали тяжкие взрывы, над окоемом вставали клубящимися столбами черные дымы, подсвеченные снизу языками пламени; все больше становилось машин, повозок, орудий, походных кухонь, все гуще перли солдатские толпы. И чувствовала Верка, что Иван приближается к той огненной черте, где смерть косит людей, как в поле серп ржаные колосья, и просыпалась в страшной тревоге, больно сжимавшей сердце.

Девять снов ей приснилось, а тут и травка кончилась. Снова побежала Верка к Мавре. В прошлый раз ей солнце в пути светило, улыбалось по-утреннему весело, блином-колобком выкатываясь из-за пригорка. А сейчас ветер в кустах шумел, хмурилось небо, и когда показалась за поворотом Маврина изба, принялось кропить Верку мелким серым дождиком. Но Мавра опять была одна, и приободрившаяся Верка, сдергивая с головы мокрый платок, сказала ей прямо с порога:

— Видеть его вижу, а подойти не могу. Будто стенка стеклянная передо мной. Хоть лбом бейся. Извелась вся…

Мавру, с непогоды, верно, мучила зубная боль. Вдавив ладонь в щеку, влачилась по избе маетно, тихонько постанывая и поругиваясь. Попеняв Верке, что наследила мокретью у порога, выслушав ее вполуха, недовольно фыркнула:

— Подходить к нему, значит, желаешь? А может, и полежать рядком с мил-дружком? Ну, девка!.. Многого захотела. Не пожалела б после…

— Не пожалею, бабушка. — Верка умоляюще прижала к груди платок. — Ты сколдуй только!

Вернулась домой с новой травкой. Та, первая, была веселенькая, с крохотными синими цветочками, курчавилась шелковая, а эта — бурая, жухлая и дух тяжелый — словно от головешки тлеющей. Легла