Я встаю. Затем, прижимая жакет к груди, спускаюсь на кухню и наливаю себе еще один бокал вина. Из динамиков в гостиной звучит голос Мадонны. Я останавливаюсь и слушаю, и вдруг вспоминаю, что оставила свой ланч на столе, а ужин, купленный в ресторане навынос, отправится в корзину. Но разве я могу думать об этом, когда музыка снова заполняет меня, уносит в прошлое.

Тогда мы танцевали в таких костюмах, как этот. Я подхожу к проигрывателю компакт-дисков и прибавляю громкость, чтобы музыку было слышно наверху. На мгновение закрываю глаза, прижимаю жакет к груди и начинаю танцевать, представляя, что Кейт танцует рядом, толкает меня бедром и смеется. Потом возвращаюсь к работе.

Я просыпаюсь на полу в гардеробной Кейт; на мне ее черные брюки от тренировочного костюма и старая толстовка с эмблемой Университета Вашингтона. Винный бокал опрокинулся и разбился – и валяется рядом. Бутылка пуста. Неудивительно, что мне так плохо.

Я с трудом сажусь и отбрасываю упавшие на глаза волосы. Это моя вторая ночь здесь, и я почти закончила паковать вещи Кейт. Ее половина гардеробной пуста, а под серебристой рейкой для вешалок стоит пирамида из шести коробок.

На полу рядом с разбитым бокалом лежит дневник Кейт, который она вела в последний год жизни.

«Однажды Мара захочет узнать меня, – сказала Кейт, отдавая мне дневник. – Будь с ней рядом, когда она это прочтет. И мальчики… Покажи им эти записи, если они начнут меня забывать».

Внизу по-прежнему играет музыка. Вчера вечером я выпила слишком много вина и забыла выключить проигрыватель. Принц. «Фиолетовый дождь».

Я встаю, ноги подкашиваются, но меня поддерживает мысль, что я хоть что-то сделала. Джонни будет легче, когда он вернется. Одной трудной работой меньше.

Музыка внизу смолкает.

Я морщу лоб, поворачиваюсь, но, прежде чем успеваю выйти из гардеробной, на пороге появляется Джонни.

– Какого черта? – кричит он на меня.

Я так растерялась, что просто таращусь на него, не в состоянии ничего сказать. Разве они должны вернуться с Кауаи сегодня?

Джонни смотрит на выстроившиеся вдоль стены коробки с надписями: «Летняя одежда Кейт», «Благотворительность» и «Кейт, разное».

Я вижу, как он страдает, как пытается сдержать себя, и в это время появляются дети. Я бросаюсь к нему и жду, когда он ответит на мое объятие. Джонни не шевелится, и я отстраняюсь. В глазах стоят слезы.

– Я знала, что тебе не захочется…

– Как ты посмела прийти в этот дом и побросать ее вещи в коробки, словно мусор? – Голос его срывается, дрожит. – На тебе ее толстовка?

– Я хочу помочь…

– Помочь? Винные бутылки и упаковка от еды на кухонном столе – это помощь? Музыка на пределе громкости – это помощь? Думаешь, мне станет легче при взгляде на ее пустую гардеробную?

– Джонни… – Я протягиваю к нему руки. Он отталкивает меня с такой силой, что я спотыкаюсь и едва не роняю из рук дневник.

– Отдай мне это. – Голос его звенит, как туго натянутая струна.

Я пячусь, прижимая дневник к груди.

– Кейт доверила его мне. Я должна быть рядом с Марой, когда она его прочтет. Я обещала.

– В том, что касается тебя, она во многом была не права.

Я качаю головой. Все происходит так быстро, что я не успеваю думать.

– Это ошибка – освободить ее гардеробную? Я думала, тебе…

– Ты всегда думаешь только о себе, Талли.

– Папа. – Мара обняла братьев. – Мама бы не хотела…

– Ее нет, – резко бросает он. Я вижу, как больно ему произносить эти слова, вижу страдание на его лице и шепчу его имя, не зная, что еще сказать. Он ошибается. Я хотела помочь.

Джонни отходит от меня. Потом проводит рукой по волосам и смотрит на детей; вид у них растерянный и испуганный.

– Мы переезжаем, – говорит он.

Мара бледнеет.

– Что?

– Мы переезжаем, – повторяет Джонни на этот раз увереннее. – В Лос-Анджелес. Я нашел там работу. Нам нужно начать все сначала. Я не могу жить здесь без нее… – Он обводит рукой спальню. Не решаясь взглянуть на кровать, он смотрит на меня.

– Если причина в том, что я пыталась помочь…

Джонни смеется. Сухой царапающий звук.

– Естественно, ты думаешь, что все дело в тебе. Ты меня слышишь? Я не могу жить в этом доме.

Я протягиваю к нему руки.

Он меня обходит.

– Просто уйди, Талли.

– Но…

– Уйди, – повторяет Джонни, и я понимаю, что он не шутит.

Я крепко прижимаю к себе дневник и проскальзываю мимо него. Я обнимаю обоих мальчиков и целую их пухлые щеки, пытаясь запечатлеть их лица в своем сердце.

– Ты будешь к нам приезжать, да? – запинаясь, произносит Лукас. Маленький мальчик потерял так много, и неуверенность в его голосе буквально убивает меня.

Мара хватает мою руку.

– Можно, я буду жить с тобой?

За моей спиной раздается горький смех Джонни.

– Ты должна быть с семьей, – тихо отвечаю я.

– Это больше не семья. – Глаза Мары наполняются слезами. – Ты обещала ей, что не бросишь меня.

У меня уже нет сил это слушать. Я обнимаю крестную дочь с такой силой, что она начинает сопротивляться. Потом я отстраняюсь и ухожу, ничего не видя сквозь слезы.

– Пожалуйста, перестань жужжать, – говорю я Кейт. – Как я могу думать, когда ты так шумишь. – Это не особенно приятные воспоминания.

Я не жужжу.

– Ладно. Перестань пищать. – Тихий звук, похожий на писк комара у самого уха, постепенно усиливается и становится невыносимо громким. – Перестань! – У меня начинает болеть голова.

По-настоящему. Боль пробуждается где-то в глубине глаз, постепенно вырываясь наружу и превращаясь в пульсирующую мигрень.

Я тише воды и ниже травы на могиле.

– Очень смешно. Погоди. Это не ты. Это похоже на гудок автомобиля. Какого че…

– МЫ ЕЕ ТЕРЯЕМ, – говорит, нет, кричит кто-то. Но кто?

Я слышу, как вздыхает Кейт рядом со мной. Этот звук почему-то навевает печаль, словно треск рвущегося старого кружева. Она шепчет мое имя, а затем говорит: «Пора». Меня это пугает – опустошение в ее голосе и само слово. Неужели я использовала все отведенное мне время? Почему я не сказала больше? Не задала вопросы? Что со мной случилось? Я знаю, что она знает.

– Кейт?

Ничего.

Внезапно я куда-то проваливаюсь, падаю.

До меня доносятся голоса, но слова не имеют смысла, а боль так сильна и жестока, что все силы уходят на то, чтобы не закричать.