– Он был в порядке на станции? – спросил Юрай.

– Постучал в окошко и подмигнул мне. Я выскочил, а он мне: «Замерз я на этой даче, как цуцик. Убегаю». Я ему: «А почему не оделись?» «Я что, голый? А вот чтоб переодеться, надо было на чуть-чуть стать голым. Но я же и так замерз, черт возьми!» И смеется. Я посадил его в поезд. И подумал: всякий простой человек действительно стал бы переодеваться, еще более мерзнуть, а он просто встал и пошел…

Колиному обожанию не было предела, а Юрай тихонько оглядывался.

Красицкий не убирал после себя кровать. На сбившемся стеганом одеяле лежали разбросанные фотографии. Пока Коля тщательно ревизовал холодильник, Юрай разглядывал то, что совсем недавно, видимо, смотрел Красицкий.

…По кромке воды бежала девочка. Ее легкие ноги почти не касались земли, объектив ловил момент ее парения, вот она летит навстречу, вот как бы улетает от нас, вот она сбоку, бегущая на север, а вот совершенно точно убегающая от нас на юг. И только на одной фотографии девочка стоит и, кажется, слышно ее сбитое от бега дыхание. Но лицо… Странное лицо, не остановившееся, не застывшее в унисон телу, лицо, продолжающее бег… Юрай знал такие лица у спортсменок, только что закончивших выступление. Понятная вещь, без секрета. Но в этом лице было еще что-то, чего не было у спортсменок. Юрай ворошил фотографии, ища более четкий снимок, чтобы понять тайну странного внутреннего бега девочки на берегу.

Теперь он понимал Красицкого. Это были фотографии того, не случившегося фильма, и они, даже в этом черно-белом варианте, куда значительней, чем эпигонское продолжение «сморкачей» через тридцать лет. Можно понять гневную филиппику старика. И еще. Эта легкая девочка не тяжелила с ходу мужские брюки – единственное назначение нынешних барышень на ветру, легкую девочку надо было уметь догнать, чтоб хотя бы разглядеть, а уж понять… А уж коснуться… Она была выше плоти, но плоть от этого была выше себя самой (!!!). «Наворотил!» – потряс головой Юрай. Но, черт возьми, на самом же деле! «Сморкачи» наверняка тащили своих летящих девочек в кусты. Эту же затащить было нельзя. Здесь-то и крылась разница.

Ну а дальше? Где эта не поддающаяся грубому мужскому натиску девочка? Где она?

Юрай счел возможным взять несколько фотографий, сунув их в старую «Литературку», на остальные он набросил плед. Почему-то не хотелось, чтоб фотографии видел Коля, который старательно нюхал еду.

В ту ночь спалось особенно крепко. Ну с Нелкой, понятно, она просто с ног валилась с вечера, но и Юрая почему-то рано клонило ко сну. Они набросали на себя все одеяла и все пальто, потому что ночью пообещали легкие заморозки на почве. Во всяком случае, Юрай проснулся, когда все уже было кончено: дом Кравцовой сгорел до печного основания. Ни когда началось, ни когда занялось вовсю, никто как бы и не знал. Дачники уже разъехались, а местные располагались в порядочном отдалении. Так как у Юрая света в окнах не было, все решили, что и они уехали тоже, прибежавший народ глазом прикинул, что ни дом Красицкого, ни дом Юрая огнем не охватится, потому как безветренно, и огонь цветет себе аккуратненько и кучно.

Только к утру к углям и пепелищу приехали милиция и пожарные, и вот тут-то Юрай и проснулся от шума машин, а потом ощутил во рту горечь. За окном торчала казавшаяся необычайно высокой и даже какой-то модернистской печная труба. Юрай выскочил на улицу в трусах, за ним в ночнушке выбежала Нелка. От пожарища тянуло жаром и казалось тепло.

– Эй, вы! – закричал милиционер. – А мы вас не считали…

Они сбились все на терраске Юрая, пожарные, милиция. Они хотели знать, потому как – черт с ними, с дровами! – был еще и труп. А это не украшает ни один пожар.

Юраю, когда он сказал, что ни сном ни духом, объяснили, что, видимо, хозяйка сама виновата, боялась заморозков и заснула под живой огонь, а женщина она не местная, городская, не знает, что от тяги заслонка может – фьюить! – и открыться, а головешечка с живым огнем – фьюить! – и выпасть, а дальше уже, как говорится, без вариантов. Сухота, сухота и ветхость. Пища огня.

Юрай смотрел на трубу. Сейчас она ему виделась гордой и непобежденной в этой начавшейся и закончившейся войне. Она выстояла. И к ее верхотуре уже присматривалась ворона, как бы признавая за трубой право на существование в этом времени и месте.

Прибежал перепуганный Коля. Когда пробегал через двор Красицкого, истово закрестился, а увидев «живой» дом Юрая, закрестился еще пуще.

– Мне сказали: пожар возле черного места, я чуть не обмочился, – доверительно признался он Юраю. – У меня от нервов такое бывает.

Ну, Коля, чистая душа. Кто бы еще в таком признался!

А потом приехала Анна с мужичками, и те стали заколачивать дачу Красицкого. Пока они ковырялись с этим нехитрым делом, Анна сидела с Юраем, жаловалась на жизнь, на то, что надо бы поменять профессию, мэтр вряд ли когда-нибудь запустится с новым фильмом, молодым она на дух не нужна, а что она умеет? Ничего. Юрай показал ей фотографии.

– А! – сказала она. – Это когда он хотел быть Антониони. Я его тогда еще не знала, то есть, конечно, знала как режиссера, но, чтоб вообразить, что буду с ним работать… Я совпала в его жизни с Ольгой. Он женился на ней и взял меня в свою команду. И вот двадцать пять лет как дна копейка и полный крах жизни. Да не смотрите так! У меня одной, что ли? У меня еще муж есть из другой сферы. Ему даже зарплату выдают в срок. И дети, слава богу, на своих ногах.

– Девочка удивительная, – сказал Юрай, рассматривая фотографию. – Она потом снималась?

– Как всякая дура, она, кажется, влюбилась в Красицкого… Фильм не состоялся… История кончилась… Дитя исчезло во времени и пространстве.

– Она такая выразительная…

– Их мильен, выразительных, – вздохнула Анна. – Я уж нагляделась на таких за свою долгую жизнь: у русских девочек в их шестнадцать лет бывает момент полной законченной божественности.

– Почему у русских?

– Других не знаю… Может, и у других тоже… Но это что-то…. Момент зачатия судьбы. Они открыты для всего, как бывает открыта матка, и не знает в своем замирании, кто в нее вляпается. Если я вижу, что девочка в таком периоде, гоню ее со студии. Потому что хорошо, если хорошо… Тогда божественная актриса… Но может быть такая трагедия…

– Зачатие есть дело таинственное, так что не нашего ума дело. Или, как говорит один мой приятель, не нашему делу ум.

Потом говорили о пожаре. О бедной женщине, которая, ложась спать, не знала, что сгорит, и о святости такого незнания.

– Может, даже уснула с хорошими мыслями, – сказала Анна.

– У нее тут, под Москвой, сын. Она мечтала, чтобы он демобилизовался…

Юрай вдруг остро вспомнил тот, подслушанный им разговор Таси и Веры Ивановны. Вспомнил, как Тася помогала ему подняться по склону оврага, а на них смотрела Вера Ивановна. Тогда ли он подумал: «Клубок змей», или раньше? Красицкий бросает в Тасю шахматную доску. Вера Ивановна предлагает Тасе быть свидетелем. Но где Красицкий и где Вера Ивановна? Какая между ними может существовать связь?