Хочет заграбастать квартиру.

Вселиться.

Была одна такая, линзы просила купить. Он купил, хотя знал, дай палец – руку откусит. И что б вы думали – походила в линзах, а потом объявила, что он ее не удовлетворяет. Собрала вещички, его зубную пасту, между прочим, прихватила, и сбежала.

А линзы не вернула.

И деньги за них не вернула, хотя чек он на видное место положил.

Вера прочла о женской психологии, узнала, что женщина – это земля, должна все принимать и всему подчиняться, побывала у астролога и уже готова была обратиться к своим подростковым предпочтениям – караулить возле качалки или пивной, но вышло иначе. Один начитанный говорун и мыслитель, который Веру долго осаждал и обещал что-то в ее честь назвать, что именно не ясно, потому как ничего, кроме абзацев о злободневном, не производил, так вот, этот ее захомутал.

Жил он тем, что регулярно рассуждал в письменном виде, реагировал своевременной, а порой и упреждающей острой фразой на мировые колыхания. Характеризовал и формулировал. Будучи флюгером, чутко улавливающим общественные дуновения, помышлял о месте кукловода, трогательно полагая, что не сам вертится по ветру, а своими манипуляциями ветер организует. В свободное время писал новую Конституцию, был отчаян и лишь едва заискивал перед сильными, уж очень боялся погромов.

Сумрачным вечером Вера приняла его приглашение.

Ее ждала освещенная редкими фонарями улица дачного поселка, в конце которой стоял старый дом, пропахший и кривой.

Обстановкой владелец очень гордился, всем видом своим сообщая, что он не выползень, а преемник знатных предков. И дом сохранился, и фотографии по стенам, и трофейная германская мебель, которую не сам привез, здесь купил забронированный от фронта дедушка-профессор.

Устроившись на продавленном диване, Вера пила чай из треснутого ленинградского фарфора и думала, как бы улизнуть.

Владелец молча вперился в нее близоруким, притупленным бесконечной писаниной зрением. Она уж подумала, не впал ли он в транс, и собралась было пощелкать перед его носом пальцами, когда он совершил внезапный наскок и, опрокинув остывшую, к счастью, чашку, придавил Веру к засиженной почтенными задами обивке.

Нависнув над ней, прыгучий поклонник принялся читать одно из тех стихотворений, которые романтики этого типа всегда исполняют в подобных ситуациях.

И смотрел так, будто собирался потребовать повторить без запинок.

Покончив с рифмами, он сообщил, что говорил о Вере с мамой, что мама против, а когда мама против, у него стояк.

Отчасти из любопытства, отчасти повинуясь какому-то гипнозу, Вера уступила, и с появлением за окнами белесой сырости, означающей рассвет, мамин сын совершил над нею что-то необременительное и даже приятное.

Он оказался деспотом. Принуждал расхаживать по комнатам в чулках. А дом старый, повсюду щели.

Подробно расспросил Веру о семье и очень обрадовался, узнав о ее, как он выражался, народном происхождении.

Его волновала Верина, выдуманная им же самим, распущенность. Он требовал, чтобы везде она появлялась в едва приличных, даже по меркам нашего далеко не пуританского времени, нарядах, тщетно подстрекал к развратным действиям с другими, закатывая при этом регулярные сцены ревности.

Природа этой игры была понятна, но утомляла. Оказавшись на полугаремном положении, Вера должна была не только быть путаной в постоянной готовности, но чистить и жарить картошку, очень им любимую, собирать по дому грязную одежду, однако это не так угнетало, как его мама.

Нестарая еще, бравая женщина, воспитавшая в одиночку, пожертвовавшая молодостью, всю себя вложившая, подарившая сыну столько заботы и образования, что воспринимать других и себя без презрения он просто не мог. Так вот, эта славная дама являлась в любое удобное ей время, отпирала своим ключом и принималась распекать Веру за то, что ее сыночек перекормлен, что в доме не прибрано, а сама она одета, как женщина легкого поведения.

При маме он либо тушевался, во всем принимая ее сторону, либо, напротив, орал, обвиняя в нарушении права на частную жизнь. Тогда она делала большие глаза и заявляла, что все понятно, «эта девка тебя настропалила».

При всем при этом мама не дура была гульнуть, наверстывала. Об очередном романчике сообщали укорачивающиеся юбки, густая «шанель», резкий дрейф цвета нарядов в сторону оттенков розового и яркий макияж. Все это делало ее похожей на уцененный помятый цветок.

Вера приняла решение, когда однажды они оказались за столом с иностранцем.

Приехал знаменитый художник, а может быть, режиссер, и собралась компания, местный, как говорится, олимп. Шумно общались, обильно заказывали. Ее умник сибаса попросил на гриле.

Иностранец русским владел прекрасно. Всеми падежами и причастиями.

Навострился, пока Россию любил.

И в пылу спора то ли, как водится, о роли русских в самой страшной войне в истории, то ли о чем-то сопутствующем Верин спутник рыбку, наполовину обгрызенную, отодвинул и давай иностранцу по-английски растолковывать.

И вот умник говорит и говорит, и бегло, ловко, надо заметить, шпарит, фразы строит, идиомы вворачивает и акцент не позорный, а иностранец ему по-русски да по-русски. Умник ему английскую тираду, а тот ему русскую пословицу. И так без остановки.

Дело в том, что умник мечтал нравиться.

Тем, кого с детства боялся.

Которые отвешивали пенделя в школе.

Которых отгоняла наседка-мамаша.

Которые срывали с него шапку и засовывали за шиворот глазированные сырки.

Спустя годы бедняга все еще презирал, ненавидел их и грезил, грезил, грезил, чтобы взяли в компанию, приняли за своего, хлопнули по плечу крепкой ладонью.

И это свойство управляло всеми его решениями и поступками, всей его жизнью. Горячо говоря тогда за столом об особом русском пути, о необходимости справедливых репрессий и прочей великодержавной атрибутике, он то и дело бросал робкие, ищущие одобрения взгляды в сторону прочих застольных, среди которых сидели бруталы из ультраправых, крепкие леваки и второстепенные придворные из числа недавних футбольных болельщиков.

В пылу он не заметил, что все от его продолжительного соло приуныли.

Кто водки еще заказал, кто сигарету лишнюю запалил.

У мрачноватых слушателей с крепким телосложением, ради которых он расстарался, начала пробуждаться ненависть. Та особенная ненависть, которую сам не ощущаешь, которая является вдруг, как бы без причины. Трупы с десятками ножевых ранений являются результатом именно такой ненависти.

Иностранец отвечать перестал и только лыбился снисходительно.

А умник все ловчее его уделывал по-английски и даже на французском и латыни вкраплял, не замечая, что давно проскочил станцию, когда положение его было забавным, оставил в дымных клубах полустанок «Комический» и давно несется один по степи собственной нелепости, и рельсы вот-вот оборвутся, и он угодит в яму, из которой, по крайней мере в глазах Веры, выбраться не сможет уже никогда.