Свекруха будет спрашивать:

– Сколько, говоришь, твоя-то зарплата, Динко?

И, услышав ответ, восхищённо взвизгнет, как чеховский адвокатов отец: «От врёт, а?! От врёт!»

Вечером назовёт соседок – таких же юрких живучих старушек, как она сама. Усядутся смотреть телевизор.

– Гли, какая артистка, кралечка. Чисто куколка, – любуются старушки.

– Какая вам куколка. Это осветитель Олег.

– От врёт, а?! – радуются старушки, как маленькие.

– А вона ещё. Бассенькая, волоокенькая. Волосики как шёлк…

– Это его муж Дима.

– От врёт!

Через неделю вспомнит, что в Клёцки её привела служебная командировка: нарисовался сюжет-продолжение для шоу. В соседней деревне доярка забеременела пятым ребёнком, родила в чулане – и прирезала младенчика. Наказание: два года в колонии общего режима – восприняла невозмутимо и сонно. До вступления приговора в законную силу Дробышеву отпустили домой, и дёрнула нечистая включить телевизор, её любимые «Хлеба и зрелищ».

И – надо же, такое совпадение – товарка по несчастью рассказывала, как рожала дома. Положила ребёнка в обувную коробку и закопала в подполе живьём. Телеведущая Стелла страстно обвинила врачей (не углядели), школу (не воспитали) – и организовала сбор денег на благоустроенную квартиру для детоубийцы и её сожителя. Зал рыдал и рукоплескал.

Дробышева, чем больше смотрела, тем чаще моргали её глазки, челюсть отвисала – кто её знал, понял бы, что она находится в сильнейшем возмущении. Как?! А ей-то два года?! Она поняла одно: если б она положила ребёнка в обувную коробку (коробка – непременно!) и закопала живьём, как героиня шоу, села в поезд и поехала на передачу «Хлеба и зрелищ» – и её бы все жалели и, может, дали бы звание «Мать-героиня», и она ходила бы по деревне – морда валенком – что, съели?

Дина смотрела на Дробышеву: по годам её ровесница, спит на ходу, опустив белёсые ресницы. Тяжёлые белые, будто вываренные, руки покойно, заслуженно отдыхали на коленях…

Страшную находку в чулане обнаружила фельдшерица Тоня (Тоню тоже необходимо привезти в Москву). И тут, в студии, Дробышева спокойно и сонно сообщит, что отец невинно убиенного ребёнка – любимый, единственный, горячо обожаемый, верный муж Тони.

– Как же он с вами переспал, такой верный? – спросила Дина Дробышеву.

– Он косил на дальнем поле рядом с хутором, – нехотя призналась та. – Трактор забарахлил, а дело к ночи. На хуторе я одна живу. Угостила бражкой – он непьющий, сразу развезло. Постелила в сенцах. А стемнело – юркнула к нему. Сама, поди, знаешь, каково одной без мужика. Он и ослаб… Тонька-то его в то время на курсы в область усвистала.

Далее, по сценарию, Стелла вспорет полуметровыми акриловыми ногтями конверт и зачитает результат ДНК: отцовство 99, 999 процентов… Так что аудитория «Хлеба и зрелищ» в режиме онлайн будет жадно наблюдать Тонину реакцию: смертельно ли она побледнеет и покинет зал на ватных ногах или вцепится сопернице в волосы…

С фельдшерицей Дина говорила по мобильнику. Та ехать наотрез отказалась: как оставит без уколов гипертонических бабушек? Дина нажимала на долг, на ответственность медработника. Пообещала поднять тему бедственного положения сельских больничек, найти спонсоров (главное – заманить).

Тоня с мужем жили на одной половине деревянного дома. В другой половине, через стенку располагался фельдшерский пункт. Там она и смущённо встретила Дину, в медицинском халате, тесноватом для её ладного тела. Мелкие пластмассовые пуговички на её полной груди всё норовили расстегнуться, и Тоня смущённо то и дело проверяла их рукой.

В сенках по-домашнему лежали выбеленные домотканые половички. Под ноги стелились атласные свежевымытые крашеные полы, на окнах горели разноцветные огоньки геранек, колыхались на ветру подсинённые занавески. Нехитрые инструменты лежали, завёрнутые в кусочки марли и в идеальном порядке разложенные в стеклянном шкафчике. Это – для дневного приёма больных.

А в ночь-полночь, в погоду-непогоду Тоню дёргают телефонные звонки и стуки в оконце. Тоня хватает медицинскую сумку, садится на заднее сиденье «Ижа», утыкается в мужнину шею – и на ревущем мотоцикле они мчатся в одну из восьми деревень, находящихся на её обслуживании.

– Счастливая вы, – тихо позавидовала Тоня. – В самой Москве живёте…

Они шли от больничного к домашнему крылечку. Тропка, протоптанная за много лет Тоней, пролегала среди шиповников, шевелящихся, громко гудящих от пчёл и шмелей.

Дина представила эту тропку зимой: аккуратно расчищенную, в голубых сугробах – муж затемно поработал лопатой… В зелёном морозном небе стыло висит луна – как Стеллина алмазная виноградина. Тоня обмахивает рукавичкой валенки от седой серебряной снежной пыли… В больнице чуть припахивает дымком, потрескивает печь: уходя на работу, растопил муж…

А, пошли они все.

– Знаете, Тоня. Не хотите в Москву – и не надо. И… Удачи вам, Тоня. Заводите с мужем ребёночка поскорее.

Ни до продюсера, ни до режиссёра не дозвонилась, пришлось набрать Стеллу.

– Как это передачи не будет, она уже заявлена на пятничный эфир?! – волновалась Стелла на том конце провода. – Алё, что ты скызала? Гывыри громче!

Дина захлопнула телефон. Вдруг поняла, как сильно соскучилась по работе. По Стелке, по своему прокуренному кабинетику, по бешеному ритму пёстрой тележизни, где неделя пролетает в одну секунду, а телефонная трубка, за многие годы расплавившись от жарких переговоров, приняла точную форму Дининого уха.

Там, и только там творится настоящая жизнь. И у Дины есть доступ к волшебной голубой палочке, играющей с распростёртым, угрюмо замершим, сонным, как Дробышева, телом страны.

– Девушка, чего суёшь обратно грязную газету? Запачкала помадой – так покупай. Кто после тебя её купит, в губной-то помаде?! Нахалка.

– Но мне не нужна газета… Мне только взглянуть. Да и не заметно совсем, чуть-чуть на уголке…

Марина бочком-бочком, сопровождаемая ворчанием киоскёрши и неодобрительными взглядами покупателей, дезертировала от киоска «Союзпечать». Дурацкая вредная, сохранившаяся с детства привычка слюнявить палец перед пролистыванием… Но ей действительно не нужна газета. В редакции она может взять их бесплатно хоть пачку и раздарить знакомым. Она только хотела полюбоваться первой в своей жизни статьёй во весь разворот, именно среди НАСТОЯЩИХ ЖИВЫХ читателей…

Слава представлялась по-другому. У киоска она небрежно полистает газету и, как бы между прочим, небрежно эдак, утомлённо, скучающе скажет… Как бы сама себе скажет, но чтобы окружающие слышали:

– Ну вот, не успеешь написать – сразу ставят в номер. Как что ставят? Статью. Видите подпись: «М. Ночёвкина». Это я. Автограф? Ну что ж, можно…

Толпа напирает. В задних рядах подпрыгивают, направляя в воздетых руках фотики на счастливчиков, которым удалось заполучить автограф самой М. Ночёвкиной. Киоскёрша, заикаясь от счастья, рассказывает, что вот только что на этом самом месте, разрази её гром, стояла живая авторша! Газету расхватывают в один миг, заказывают ещё! Извините, тираж кончился! В издательство несутся загнанные курьеры: немедленно допечатать сто тысяч экземпляров!