удивительно, что, попав из деревни в город, Есенин застрял в самом дурном его уголке. Предыдущее его творчество не носило в себе ничего такого, что дало бы поэту возможность в городе соприкоснуться с подлинной, новой действительностью и дать ее отображение в своих стихах. И поэзия и личная жизнь Есенина кончилась в Москве Кабацкой. Если мы всмотримся в один из последних портретов Есенина[9], мы увидим, что лицо его под конец жизни носит на себе отпечаток близости полного распада. Это помятое, скорбно усмехающееся лицо человека, говорившего:

Я такой же, как вы, пропащий.

Незавитые волосы в беспорядке мечутся по лбу, нависли на глаза. Около губ пролегли глубокие складки. И – самое разительное – припухли веки и сощурились, сузились глава. Невольно вспоминаются безнадежно-скорбные строчки:

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глаза и суживать.

Действительно, этот портрет Есенина – изображение человека, которому окружающий мир стал «ржавой мретью», мороком, и который

чтобы вдруг не увидеть хужева

старательно прячет от него свои глаза.

Но Есенину не удалась попытка «не увидеть хужева». Под конец жизни, он, в добавление ко всем своим ужасам и скорбям, увидел худшее, что может увидеть человек – бредовой, безумный образ обличителя и хулителя – чорного человека. Поэма «Чорный человек» – последняя большая вещь Есенина. После такого смертельного отчаяния, сознания своего банкротства во всех областях литературной и личной жизни, которые проявились в этой поэме – Есенину, ничего, кроме смерти, не оставалось. «Чорный человек» подводит итоги жизни Есенина. И в самых последних стихах Есенина нет уже никаких попыток свернуть с гибельной дороги.

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Так он окончательно осудил жизнь и окончательно принял небытие. Слабые попытки стать здоровым советским поэтом после ряда неудач, уже не возобновлялись.

Правда, он слабо сознавал:

Что в той стране, где власть Советов,

Не пишут старым языком,

но он сознавал также и то, что задачи новой поэзии – не по нем

…так неумело

Шептал бумаге карандаш.

Действительно, Есенин, бредовые стихи которого о «Чорном человеке» иногда производят по настоящему сильное впечатление – в «советских» стихах беспомощно топтался на истрепанных и надоевших путях и образах – общих местах.

И, вероятно, не могло быть иначе: вся его литературная и личная жизнь (теснейшим образом связанные одна с другой) подготовили его к неизбежной развязке.

* * *

Горестный путь – от херувима до хулигана – прошел Есенин. Этот путь мы стремились охватить в настоящей нашей работе. Выводы, к которым мы пришли, вполне подтверждаются и прекрасно иллюстрируются собранием стихов Есенина[10]; от первой страницы большого тома к последней – пролегает тяжкий путь поэта.

В начале книги помещены молодые, радостные по настроению, деревенские и церковные по темам, – стихи. Здесь мы читаем:

…Калики…

Поклонялись пречистому спасу.

(1910 г.).

…Счастлив, кто в радости убогой,

Живя без друга и врага,

Пройдет проселочной дорогой,

Молясь на копны и стога.

(Приблизительно 1914 г.).

Пусть «убогая» радость, но все же радость, овеянная молитвенным покоем:

Хаты – в ризах образа.

(1914 г.).

Этот молитвенный покой глубоко несозвучен современности, да и в 1914 году он был нежизнен и, пожалуй, ненужен. Но самому поэту он казался прельстительным, и в настроении Есенина было нечто светлое.

Но это светлое настроение быстро стушевывается и под конец исчезает совершенно. К середине книги все ярче и ярче начинают прорываться в стихах темные, грустные нотки, которые, ближе к концу, превращаются в сплошной вопль отчаяния и безнадежности. Мы позволим себе процитировать полностью два стихотворения, чрезвычайно показательные в этом отношении.

Здесь уже нет речи о счастьи, тишине и молитве. Стихи говорят о глубоком душевном надрыве, о бессмысленном пьяном буйстве и ругани (написаны в 1922-23 г.):

Пой же, пой! На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои в полукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Если прежде друг был не нужен («счастлив, кто… живя без друга»), потому что и без друга жизнь была какой-то ценностью, то теперь – этот «последний, единственный друг» – последняя соломинка, за которую хватается утопающий. То, что поэт сознает себя утопающим, гибнущим, – ярко выражено в следующих строках:

Не гляди на ее запястья,

И с плечей ее льющийся шолк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

(Здесь и дальше курсив наш).

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума,

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Сумасшествие, зараза, чума, гибель – вот как рисуется любовь Есенину теперь. А ведь в более ранних стихах он мечтал о том, что любовь «явится ему, как спасенье». В тот период и любимая женщина представлялась его сознанию нежной и трогательной. Теперь она стала темным призраком, символом безобразной и бессмысленной жизни, «кабацкого пропада»[11]:

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова

Молодая, красивая дрянь.

Интересно отметить, что образ любимой женщины у Есенина всегда соответственен, подобен тому образу самого поэта, который он рисует в своих стихах. Сам был светлым и кротким – и она была такой же. Сам стал «хулиганом» – и она стала «дрянью». И именно потому, что самого себя бичевать – мучительно, и ее он на минуту щадит:

Ах, постой. Я ее не ругаю.

Ах, постой. Я ее не кляну.

Но пощада продолжается не более одного мгновения. В следующих строках поэт в темнейшие низины низводит и свой образ и образ возлюбленной:

Дай тебе про себя я сыграю

Под басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол

В сердце снов золотых сума.

Много девушек я перещупал,

Много женщин