Сам я барана и овцу над ямой глубокой зарезал;

Черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою

Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись…

Он читал мне «Фарсалию» Лукана:

Легкие трупа, где ткань без ранения закоченела:

Голос желает извлечь из мертвого тела колдунья…

…Кровью горячей поит; из чрева гной удаляет;

И наливает туда в изобилии лунное зелье.

Все, что природа вокруг на гибель и зло породила,

Вместе мешает она. Собаки здесь бешеной пена.

Рыси лесной требуха, позвоночник гиены свирепой,

Здесь и оленя мозги, змею проглотившего с кормом…

…Тотчас согрелась кровь, омыла черные раны,

Мертвую плоть оживив, по жилам везде заструилась.

Легкие током ее в груди охладелой трепещут;

Новая жизнь проскользнула тайком в онемевшие недра…

Читал он тихо, монотонно, без выражения, слова бесцветно шелестели, и от этого мне только жутче становилось, но я старался виду не подавать, чтобы не разочаровать Колдуна.

А он рассказывал о древних гримуарах – колдовских книгах Средневековья. «Мюнхенское руководство по некромантии», «Grimorium Verum», «Оккультную философию» Агриппы.

– Если желаешь беседовать с обитателями мира иного, посети перед этой операцией Рождественскую мессу ровно в полночь, и в миг, когда священник поднимет гостию, поклонись три раза и произнеси сурово, вслух, не таясь: «Ad me venite, mortui!» Произнеся эти четыре слова, тотчас же ступай на кладбище и над первой же могилой, которая попадется тебе на глаза, вознеси молитву… Затем преклони колени к земле и обрати взор к востоку и увидишь, что врата солнца открылись. Возьми две кости мертвеца и сложи их крестом…

Мое воображение с детства было живым, слова оно обращало в объемные картинки. Должно быть, со стороны могло показаться, что я дремлю, на самом же деле я был одушевленным вниманием; прикрыв глаза, я сидел напротив колдуна, а сам видел средневековых магов, которые посмели нарушить ход церковной мессы – из любопытства ли, из страха смерти и желания примириться с нею познанием, из жажды могущества ли. Для любого из них такая выходка могла обернуться мучительной смертью – в темные годы таких не щадили. Но все же были эти странники, рисковали, меняли всю жизнь на один-единственный опыт. И конечно, большинство в итоге оставались ни с чем. Если бы врата смерти так просто было бы открыть словами и любой последовательностью действий, если бы для этого существовал точный, как в поваренной книге, рецепт.

– Ни один гримуар на самом деле не скажет тебе, что надо делать в точности, – учил Колдун. – Но имеющий уши да услышит. В практической магии важны даже не те слова, которые ты произносишь, и не те действия, которые совершаешь. А то состояние сознания, в котором находишься. И над этим волшебным особенным состоянием люди десятилетиями работают – каждый по-своему. Кто-то в пещеру удаляется, принимает аскезу, обет молчания, и живет так годами, сердце свое слушает. Кто-то, наоборот, считает, что истинную мудрость равновесия можно познать только в будничных обстоятельствах, не вырывая себя из приличной жизни. Мол, легко быть буддой в горном монастыре, но ты попробуй сохранять безмятежность и благодать в своей тесной, пропахшей носками и борщом квартирке, где у тебя под боком опостылевшая жена, мрачная теща и дети-сорванцы. Мертвяки – это прежде всего информация, – говорил Колдун. – Если кто надумал мертвого из могилы поднять да поговорить с ним, не стоит быть излишне эмоциональным. В разговор подобный, если уж кому приспичило его затеять, следует чистым вступать, свободным от чувств и страхов. Это трудно. Этому годами учатся – оставлять эмоции как пальто в гардеробе. Быть бесстрастным, оценивать мир только с точки зрения информации. Единственная эмоция, доступная мертвецу, – тоска глухая. На туман она похожа – мертвяк и плывет по туману этому, выбраться пытается, свет ищет. Твои грусть, страх, печаль, горячее любопытство могут ему светом показаться. Тогда мертвый не отстанет, пока тебя не высосет и не поймет, что ты такая же никчемная, пустая, заплутавшая оболочка, как он сам. Многие некроманты на этом сгорели да сгинули. Глупо искать у мертвых прощения, понимания, дружбы. Только информация. Вот, послушай историю. Жил-был один безумец-чернокнижник, историк по образованию, тихий, рано состарившийся, одинокий, с репутацией безнадежного неудачника. В свои почти сорок он жил с мамой в халупе на окраине города, одни и те же ботинки по десять лет носил, целыми днями сидел, зарывшись в книги. В его комнате стоял затхлый запах книжной пыли, и так было с самого детства. Сначала его мать радовалась – какой спокойный мальчик растет, ни двор его не манит, ни сомнительная дружба, ни посиделки с пивом. А потом начала огорчаться – сыну бы женщину хорошую, пропадает ведь. Только кому он понадобится: общаться толком не умеет, располнел рано, и нет ему достойных собеседников, кроме древних греков. Иногда он зарабатывал на переводах, иногда писал в иностранные журналы статьи, защитил две диссертации, читал публичные лекции в библиотеках. И вот однажды случилось в его жизни фатальное событие: один бельгийский журнал заказал ему материал об истории некромантии. Платили очень хорошо, историк с удовольствием засел за работу, перелопатил горы томов. Это со стороны кажется, что анализ монографий, писем и гримуаров – скучное занятие для усидчивых зануд. Историк же сравнивал свое дело с кладоискательством. Открывая очередной пыльный том, он чувствовал себя капитаном пиратов у штурвала – это и была настоящая жизнь. Перед ним были не буквы и строки, а встающие дыбом мутные воды неведомых морей, с семиглавыми чудищами, драконами и синерукими ундинами. Увлекся он не на шутку – тема оказалась богатая. Мать сначала не обратила внимание. Ну, сидит над книгами ночами и сидит, как будто бы он так не делал всю сознательную жизнь. Потом заметила – в комнате сына странные предметы появляться начали. Кости какие-то. Спросила: «Сынок, что это?» Тот мрачно отмахнулся – просто на рынке кость коровью подобрал, для вдохновения. Свечи появились, черные покрывала. Все чаще сын начал из дома уходить ближе к ночи. Мать сначала надеялась – женщина появилась все-таки. Тем более, сын изменился – появилась в нем будто жажда жить, похудел он даже, начал гладко бриться, гладить рубашки. Сон, правда, потерял совсем и аппетит, но такое с ним и раньше случалось, когда в книги свои погружался с головой. Но однажды к ней заглянула соседка – местная сплетница, противная баба, которая всюду нос свой сунуть норовила. «Твой-то, похоже, с ума спятил, – чуть ли не с порога начала. – Ты знаешь, что он по ночам по кладбищу шляется?» – «А тебе-то какое дело, где хочет, там и шляется», – защитила сына женщина. «Смотри, как бы беды не случилось. Сам тощий, глаза горят. Я сто раз уже видела. Даже пошла за ним однажды, любопытство меня разобрало». – «Как бы с тобой беды из-за любопытства твоего однажды не произошло. Следить за Сашей моим удумала, еще и мне рассказывает, ни стыда ни совести». – «На могилку сядет, на землю брюками чистыми. Дождь не дождь, всё равно ему. И бормочет. А меня увидел, так и завопил: “Сгинь, сгинь, убирайся отсюда, пока жива!”» – не обращая внимание на неприязнь, продолжила соседка. Она сама правдорубкой себя всю жизнь считала и даже гордо выпячивала эту неприятную свою особенность – всё, что ей угодно, в глаза лепить. Соседка ушла, а впечатление тяжелое от разговора осталось. Женщина ведь и сама давно чувствовала – что-то странное с сыном происходит, неприятное что-то. Грубить начал ей впервые в жизни. Раздражаться от любого невинного вопроса. На дверь своей комнаты зачем-то повесил замок, даже будучи подростком, от нее не запирался. Не было у него от матери секретов, да и не полезла бы никогда она в его бумаги, и не поняла бы ничего, и святость его пространства соблюдала. А теперь запирал комнату уходя, даже убираться ей не позволял. Однажды он был в душе, а она просочилась с тряпочкой для пыли – хоть по верхам пройтись, совсем ведь грязью зарос. Комната изменилась – раньше тут были книги да сваленная в кучи одежда, а теперь деревяшки появились какие-то, гвозди ржавые, а в центре стола стоял ящик, не пойми чем набитый. Она его отодвинуть попыталась, пыль стереть, а сын в эту минуту и вошел, да так орать на нее принялся, что она потом целый час в ванной отсиживалась, плакала от обиды. «Никогда не смей трогать мои вещи!» – орал сын, и лицо его раскраснелось от гнева. А раньше она и голоса его громкого никогда не слышала, он все больше шелестел, слова выдавал неохотно. Шло время, и смутная догадка пришла ей в голову, хотя казалась эта мысль безумной до нереальности. Но это были девяностые, самое начало, информационное пространство города полнилось мистическими историями и выдуманными байками, газеты о «непознанном» издавались миллионными тиражами, и бабки во дворах на лавочках сплетничали теперь не о живых людях, а о НЛО и снежном человеке. Женщине и подумалось: а ведь колдует ее сын! Глупо это как-то, все же он не темень деревенская, а образованный человек, красный диплом университета, две диссертации, куча научных статей. Но все сходилось – и ночное отсутствие, и странные предметы, и свечи, и книги с пугающими названиями, и кости. Она, как могла, пыталась примирить реальность со своими страхами. Ну что же, колдует, он всегда был романтиком. Не ворует и на том спасибо. А за колдовство нынче не сажают, не Средневековье все-таки. Страшно, конечно, если сын совсем с ума сойдет, а все к тому, похоже, катится. Она ведь тоже не вечная, вот отойдет в мир иной, и сгинет Саша, кому он будет нужен? Поговорить с ним осторожно попробовала, тот только отмахнулся, слова его были неубедительны. А потом случилось ужасное – на кладбище местном нашли несколько разрытых могил. Кладбище старое, там почти и не хоронили. Кому понадобилось тревожить мертвецов, с какой целью – не понять. Могилы бедные, поживиться нечем, «черные копатели» такими захоронениями не интересуются. Следователь по району ходил – молоденький парнишка. Старался – это его первое дело было. Всех нудно опрашивал, надоел хуже горькой редьки, местные над ним даже посмеивались. Но вот соседка, сплетница та самая, ему наводку на Сашу и дала – мол, странный живет у нас человек, историк, тихоня, любитель провести время, прогуливаясь между могилок, особенно по ночам. Следователь пришел, Саша разговаривал с ним резко и вызывающе, так, что тот вернулся уже с ордером на обыск. И выяснилось страшное. Кости, которые у Саши на письменном столе лежали, человеческими оказались. Дощечки, которые он в дом нес, – обломками досок гробовых. Короб тяжелый – тот, что на столе у него стоял, – был набит землей, лентами похоронными, пластиковыми блеклыми цветами и каким-то полуистлевшим тряпьем. Крышку откинули, а оттуда такой сладкой гнилью в лицо пахнуло, что один из понятых даже убежал в туалет, зажав рот ладонью. А в самом низу, под насыпанной землей, нашлась еще одна шкатулка, в которой лежала кукла, криво сшитая из кожаных лоскутов. Вид у куклы зловещий, пахла она мясом гнилым, а на лоскутах были родинки. Саша держался по-прежнему вызывающе – как человек, которому известна какая-то спасительная тайна. Ничего не отрицал – да, могилы раскопал он, вместе с нанятым помощником. Никого не убивал, живым людям зла не творил, а зачем ему все эти страшные предметы – не вашего ума дело. О кукле страшной его особенно долго расспрашивали. Тут еще одна история на свет всплыла. Оказывается, Саша не только на кладбище ходить повадился, но и в морг ближайший. Давал денег местному сторожу, тот его и впускал. Там, в морге, и добыл кожу, чтобы сделать страшную куколку – срезал лоскуты с какого-то неопознанного трупа. Зачем ему такое понадобилось – так и не рассказал. Конечно, увезли его в СИЗО. Громкая история – весь дом от сплетен гудел как улей. Мать Саши из дома боялась выйти – соседи за спиной ее перешептывались. Маньяка, мол, вырастила. Так и упекли его в психушку на веки вечные. Женщина сначала надеялась увидеть сына на свободе, потом стало ясно, что состояние его только хуже становится. Голосить по ночам начал, якобы мертвые к нему ходят. Просил все куколку его кожаную уничтожить – похоронить желательно, предварительно отпев: «Как вы не понимаете, она же ко мне кровью привязана, я ее кровью своей поливал, и она теперь жрет меня! Мертвец меня жрет, а вам все равно будто бы!» Конечно, куклу никто хоронить и тем более отпевать не стал – где же такое видано? Однажды утром Сашу нашли мертвым – сердце остановилось. Лицо его было искажено от страха, рот застыл в немом крике, голова к окну повернута. Как будто бы проснулся среди ночи, посмотрел в окно и увидел там что-то такое, от чего кровь навсегда в жилах застыла. Женщина все книги его окаянные выбросила – смотреть на них после происшедшего не могла. Комнату Сашину сдавать начала, да вот только надолго в ней никто не задерживался – жильцы все на ночные кошмары жаловались. Как будто бы кто-то в окно скрестись начинает, стоит им уснуть. Они к окну подойдут, а там существо, как будто бы из лоскутов кожи сшитое. И много таких Саш по всему миру сгинуло, – говорил Колдун. – Потому что к некромиру нельзя подходить с необдуманной яростью. Здесь надо осваиваться медленно, по шагу. И сначала убедиться, что чувствуешь его, что есть в тебе дар этот, что ты видишь серые нити. А не гнаться за темной романтикой.