— Это уж тебе решать, Федор Юрьевич. Говорят, пока с князем Ромодановским не повидаемся, с Москвы не съедем. А если князь не пожелает, так мы другие стрелецкие полки на смуту подобьем.

Князь Ромодановский тяжко вздохнул:

— С них станется. Год назад едва смуту погасили, так они опять по новой мутят. Вот что, исправник, встречаться с ними я не стану. Поговоришь с ними сам. А про меня скажешь, что занедужил я крепенько.

— Все передам, батюшка. А если в Москву начнут проситься, что тогда им сказать?

Федор Юрьевич горько хмыкнул:

— Мало у нас в приказе хлопот, теперь еще и стрельцами приходится заниматься… Скажешь им вот что… Переведем в Москву на следующий месяц. А как они успокоятся, так отправим с семьями на вечное житие в украинские города! Нечего им здесь смуту подымать!

— Понял я тебя, Федор Юрьевич, так и передам.

— Ох, день нынче долгий. Что там еще? Какие слухи по Москве гуляют?

— Ропщет народ, батюшка, — честно признал исправник. — Непристойные речи глаголит, Петра Алексеевича «пьянчужкой-царем» называют да «царем Кокуйским»…

— Ишь ты! — аж поперхнулся Ромодановский.

— … Дескать, не ведают, в какую сторону он святорусскую землю и матушку Москву повернет. А еще говорят, что подати высокие, что год от года все хуже становится. А как государь съехал, так правды на Руси и вовсе не доискаться. Тебя во всем винят, Федор Юрьевич.

Губы князя перекосило от едкой усмешки:

— А кого же им еще винить, коли не меня? Чай, на Москве я теперь за хозяина. Что там еще такого болтано?

— Хлеб подорожал, мясо дорогое, только по праздникам и приходится отведывать. Но более всего говорят о том, — голос исправника перешел почти на шепот, — что, дескать, помер государь на чужбине, а вместо него пришлые людишки заправляют.

— Вот как?! — подивился Ромодановский.

— На всех базарах только о том и болтают.

Такое дело без пития не переварить. Подняв кувшин, он жадно поглощал пиво, оттопырив нижнюю губу. А когда в утробу провалился последний глоток, князь сытно икнул и потребовал продолжения рассказа:

— О чем еще роптание?

— О тебе худое молвят, князь, монстрой да кровопийцей называют!

— Не ново! — вяло отмахнулся Федор Ромодановский. — Дело говори!

— А еще говорят, что на царствие нужно Софью Алексеевну ставить, только она одна порядок навести может.

— Крамольников отлавливаете?

— А то как же без того, Федор Юрьевич! — горячо заверил дьяк. — Все ямы и кандальные палаты ими забиты.

— Кто из них самый говорун?

— Федька Савельев, попов сын.

— Откуда родом?

— Из Переславля.

— Пусть приведут. Поговорить желаю.

Скоро стража привела изможденного узника — долговязого, неимоверно тощего. Тело его иссохло так, что одежда на нем висела мешком. Рыжая борода, собравшись клинышком, посматривала в сторону. Волосы у колодника были густые и длинные, а вот на самой макушке пробивалась светлая поляна. На тонких руках — несуразно тяжелые кандалы.

— Сядь! — кивнул начальник приказа на лавку.

Лавка была старая, низкая, до блеска отполированная седалищами узников.

— Чего ты там про государя злословил?

Федор Юрьевич пытался рассмотреть на его лице нечто похожее на страх, но тот взирал на удивление спокойно, как если бы оказался не в Преображенском приказе, а за околицей батюшкиного дома.

«Неужто не ведает, куда попал? — Федор Юрьевич глядел на кандальника с интересом. — Из Преображенского приказа только два пути — на каторгу или на погост».

— То, что по всей России уже давно высказывают. От государя уже давно известий никаких нет. Сгинул он на чужбине! Даже неведомо, где его могилка.

— Сгинул, говоришь. Глянь вот сюда, — поднял князь лежавшую на столе грамоту. — А это что тогда?

— Мне почем знать?

— От великого государя посланьице. Живехонек он, чего и нам всем желает. И знаешь, что он пишет?

— Не ведаю.

— А пишет он о том, чтобы таких смутьянов, как ты, я своей властию наказывал. Всех тех, кто дурные слухи о царе-батюшке распускает.

— Ты бы, князь, по базарам прошелся, так еще и не такое бы услышал.

— Ты, попович, не дурачься, — строго заметил князь. — Не в богадельню попал, а в Преображенский приказ.

— Чего же мне трудиться, князь, ежели отсюда только в одну сторону? — хмыкнул попович. — На погост!

Князь Ромодановский с интересом посматривал на колодника. Перед ним стоял человек редкого мужества. Иных только от одного вида судьи приказа в пот прошибает, а этот лишь глаза сузил.

— Вот как ты заговорил… Чем же ты так крепок?

— Молитвами, князь, — смиренно ответил попович.

Заполучить бы такого в соратники. Гниль одна вокруг, опереться не на кого.

— Складно отвечаешь, попович, а вот только на бога надейся, да сам не плошай. Не ведаю чем, но приглянулся ты мне, попович. Иные прежде чем до пыточной дойдут все смрадом изойдут, а ты держишься так, как будто тебя в кабак привели. Силен! Ну так что, поверил, что государь жив?

— Поверил, князь.

— А хочешь знать, о чем он дальше пишет?

— Не моего ума это дело.

— А ты, оказывается, нелюбопытен. Ох, по нраву ты мне приходишься, попович! — Подняв грамоту, князь Ромодановский принялся читать: — «…А тебе, кесарь-цезарь Федор Юрьевич, низко кланяюсь и прошу об одном, уговори Евдокию уйти в монастырь. Не люба она мне…»

Попович невольно сглотнул слюну.

— Слыхал?

— Чай не глухой, — тихо отвечал попович.

— Вот это и есть государева тайна. И как ты думаешь, попов сын, уговорю я царевну уйти в монастырь? Али нет? — хитро сощурился Ромодановский.

— Неведомо мне, князь, — растерянно произнес попович.

— А вот я тебе могу сказать наверняка. Уговорю! Поначалу я приду к ней, как холоп, просящий милости, чтобы послушала приказ великого государя Петра Алексеевича и отправилась в монастырь. — Подумав малость, добавил: — Если потребуется, так в ноженьки ее царские бухнусь. Чего же ради государевой службы не сделаешь! А вот если откажет, тогда уже другой разговор. Возьму ее за волосья, как простую девку, и уволоку на телегу. — Привстав, князь Ромодановский приблизил лицо к поповичу. Тот не отшатнулся, выдержал режущий взгляд. — И на позор повезу по всей Москве в монастырь! Думаешь, не посмею?

— В твоей власти, князь.

— Верно глаголишь. Еще как посмею!

Лицо у князя Ромодановского было круглым, заметно припухшим от ежедневного пьянства. Нос крупный, пористый, с некрасивыми синими сосудами.