К концу месяца Кане и Парэ настолько обжились в своем ущелье, что им казалось, будто они провели здесь много-много лет. На рассвете птичье пение будило влюбленных, и они просыпались с улыбками на устах; птицы совсем не боялись их, садились на кусты возле шалаша и насвистывали свои песни, как будто стараясь превзойти друг друга в мастерстве. А потом, во время завтрака, пир звуков, запахов и красок гремел по всему лесу: солнечные блики, свет и тени, птичий свист, шелест листьев, журчание ручья, ароматы цветов, земли и воды, – все сливалось в одну чудесную мелодию. Она продолжалась до самого заката, постепенно стихая с наступлением темноты, и на смену ей приходил лунный гимн волшебной ночи.

Кане и Парэ не было скучно без людей: ведь скучают те, кому не нравится жизнь, те кто хотят чего-то другого, – а для Кане и Парэ не было ничего лучшего, чем жить так, как жили они сейчас.

* * *

Если в прекрасном ущелье царили мир и покой, то на острове бушевали нешуточные страсти. Островитяне разделились на две враждующие группировки: одна, более многочисленная, поддерживала вождя Аравака и требовала суровой расправы с Кане; другая, меньшая по числу, выступала в защиту сына рыбака. Никогда прежде островитяне не расходились по своим взглядам столь непримиримо, – дело дошло до того, что обе партии начали готовиться к войне.

Аравак торжествовал, хотя никак не показывал этого, – его власть росла день ото дня. Он становился настоящим повелителем, а не просто посредником в тяжбах и распрях островитян; повелителем, от одного слова которого зависела жизнь многих людей; повелителем грозным и беспощадным, подобным не знающим жалости разгневанным богам.

Приближающаяся война, – явление на острове необычное и новое, – должна была еще больше закрепить власть Аравака, поэтому он тщательно готовился к ней. Однако что-то в этой подготовке было не так: собравшиеся в Священном поселке молодые воины упражнялись в беге, метании камней и в рукопашных схватках, укрепляли свою силу и выносливость, – но чего-то не хватало, чего-то самого главного. И не к кому было обратиться за советом, – Баира, с которым пытался поговорить вождь, долго рассказывал о жизни богов; Аравак терпеливо дослушал его до конца, но не узнал ничего нового и не нашел ответа на свой вопрос. Тлалок, с которым хотел посоветоваться вождь, немедленно вспомнил прошлые обиды, нанесенные ему, Тлалоку, сыном рыбака, и, распаляясь от гнева, пообещал жестоко рассчитаться с Кане, – большего от Тлалока вождь не добился. Со старейшинами беседовать было бесполезно: они теперь думали лишь о том, как бы угадать желания Аравака, и боялись предлагать что-то от себя.

Таким образом, на острове оставался единственный человек, к кому мог обратиться вождь, – старая колдунья Кахинали. Она жила в полном одиночестве на вершине Западной горы и водила дружбу с демонами. Могущество старухи было так велико, что даже Баира редко отваживался выступить против ее колдовских чар. Все островитяне, от мала до велика, вздрагивали от ужаса при одном упоминании имени Кахинали; они обращались к ней за помощью только в самых крайних случаях, когда даже боги были бессильны помочь. Решившись пойти к ней, Аравак, не признаваясь в этом даже себе, тоже испытывал страх, но все же отправился на Западную гору, ибо отступать с выбранного пути не собирался.

Западная гора была начисто лишена растительности. Ее подножье покрывала сухая бурая земля, а далее начинались скалы, но не твердые и прочные, а готовые обрушиться в любую минуту в любом месте, – и часто обрушивающиеся, от чего получались непроходимые завалы. Если бы Кахинали не ставила вешки, обозначающие тропу, по которой можно было пройти к ней, никто не смог бы подняться к жилищу колдуньи.

Хижину колдуньи трудно было назвать подходящим для человека жилищем. С первого взгляда она казалась хаотическим нагромождением камней и веток, и лишь присмотревшись, можно было разглядеть что-то похожее на стены и крышу, а также лаз у самой земли, служивший входом в этот странный дом. Около хижины были расставлены шесты и между ними протянуты веревки, на которых висели засушенные ящерицы и лягушки, шкурки летучих мышей, куриные лапки, какие-то диковинные корешки и длинные вязанки клубней неизвестных растений.

Сама колдунья тоже выглядела странно. С полуголого черепа Кахинали свисали редкие пряди волос; покрытая пятнами кожа старухи высохла и огрубела до такой степени, что одежда была уже не нужна, и длинная рваная накидка, закрывающая тело, являлась лишь жалкой данью приличию, – подобно покрову мертвецов, в котором сами они не нуждаются. Одни лишь глаза колдуньи сохраняли живость: они горели в темных глазницах, как угли в остывающем очаге. Взгляд Кахинали прожигал людей насквозь, поэтому все, кто приходили на встречу с ней, всегда смотрели в сторону, – но не Аравак. Он глядел прямо в глаза старухи, не мигая и не отводя взора.

Так прошло несколько мгновений; Аравак по-прежнему смотрел на Кахинали, а она – на него. Наконец, колдунья хрипло рассмеялась и сказала:

– Ты словно сделан из камня, вождь Аравак. Горе тому, кто ударится о тебя.

Аравак ничуть не удивился, что колдунья узнала его, хотя раньше они никогда не встречались: если бы она не узнала его, он бы, пожалуй, усомнился в ее сверхъестественных способностях.

– Прости, что пришел к тебе без даров, Кахинали, – ответил он. – Я подумал, что глупо идти с дарами к тому, кто может всё добыть сам. Впрочем, если тебе что-нибудь нужно, ты скажи, и тебе это доставят.

– Пусть мне принесут молодость, – откликнулась колдунья. – Ты можешь приказать, чтобы мне принесли молодость, Аравак?

– Ты хочешь напомнить о том, что я не всесилен? Но я и без тебя знаю границы своей власти, – жестко проговорил вождь.

– Каков вопрос, таков и ответ, – так же жестко сказала старуха.

Аравак вперился в нее своим тяжелым взглядом; глаза старухи сверкнули нестерпимым огнем.

Прошло несколько мгновений; Аравак растянул губы в неестественной улыбке и спросил:

– Тебе, конечно, ведомо, зачем я пришел?

– Я давно ждала твоего прихода, – отвечала она.

– Тогда не будем терять время. Мне нужен совет.

– Ты мог бы обойтись и без меня, Аравак, если бы твердо встал на тот путь, который выбрал. Но твое сердце еще полно сомнений: они мешают тебе увидеть дорогу. Если ты не отбросишь их, тебе придется худо. Сомнения истерзают твою душу, ты станешь блуждать там, где надо идти прямо, и ослабнешь, не достигнув и половины пути.

– Какие сомнения, Кахинали? О чем ты? Я не собираюсь отступать, – сказал Аравак, но у старухи это вызвало лишь новый приступ хриплого смеха.

– О, вождь, ты не можешь признаться даже мне, – мне, к которой пришел за помощью, и в сочувствии которой ты был уверен заранее! Где же твоя смелость?

– Не смей оскорблять меня, старуха! – с угрозой проговорил Аравак. – Я никому и никогда не прощаю оскорблений.

– Я не сомневаюсь в твоей мужской отваге, вождь, – Кахинали подняла свою сухую руку. – Я не сомневаюсь, что ты готов в одиночку сразиться с десятком врагов; я не сомневаюсь, что нет такого чудища, которое испугало бы тебя; я не сомневаюсь, что ты не дрогнешь даже перед яростью богов. Но мужская храбрость и храбрость человеческая – не одно и то же. Я на своем веку видела многих мужчин, которые были сильны, отважны и смелы, но при этом они были слабыми людьми. Я скажу тебе больше: сильные мужчины часто слабы, как дети. Не смотри на меня так грозно, вождь Аравак, к тебе это не относится. Твоя человеческая сила скоро сравняется с силой мужской, – и тогда весь мир задрожит перед тобою.