номенклатура всех полок и полочек; появились полочки под литерами: а, бе, це; а четыре стороны полочек приняли обозначение четырех сторон света» (11).

Методичное следование правилам, стремление Аблеухова-старшего к порядку выражает приём синтаксического параллелизма: «Раздевался Аполлон Аполлонович сам. Аккуратнейшим образом скидывал свой халат; аккуратнейшим образом его складывал, с ловкостью полагая халат на стул; аккуратнейшим образом скидывал пиджачок и свои миньятюрные брючки…» (137).

Все эти особенности говорят о том, что сенатор воспринимает не мир, а только его основы, скелет, остов.

О Николае Аполлоновиче-теоретике Белый пишет, используя научные слова и выражения, большей частью абстракции: «серия из центра истекающих логических предпосылок», вселенная, «циклически протекающая во всех эонах времени» (41), и др. Тем самым писатель подчеркивает оторванность героя от реальности и погруженность в беспредметное.

Краткость отличает описания подпоручика Лихутина: «Был ещё один посетитель Софьи Петровны Лихутиной; офицер: Сергей Сергеевич Лихутин; собственно говоря, это был её муж; он заведовал где-то там провиантом; рано поутру уходил он из дому; появлялся дома не ранее полуночи…» (62), – который, как офицер, не считал возможным для себя выражать свои чувства.

Основные признаки текста, связанного с Дудкиным, – множество определений (предметов и действий) и вообще второстепенных членов предложения:

«Затем, закрыв дверь, медленно стал незнакомец спускаться; он сходил с высоты пяти этажей, осторожно ступая по лестнице; в руке у него равномерно качался не то чтобы маленький, и всё же не очень большой узелочек, перевязанный грязной салфеткой с красными каймами из линючих фазанов» (18).

Такое построение текста отражает мировосприятие Дудкина, чьё впечатление о человеке или вещи никогда не бывает цельным; человек для него – сочетание деталей: «Это ухо и этот череп!» (23). На страницах романа, где появляется Дудкин, Белый не просто фиксирует детали окружающей обстановки, но тщательно описывает все находящиеся вокруг предметы (25–26 и др.). При этом неспособность сосредоточиться на чем-то одном выражается большим количеством повторов и вводных слов:

«Незнакомец с черными усиками, по-видимому, совершенно случайно попал на свою любимую тему; и, попав совершенно случайно на свою любимую тему, незнакомец с черными усиками позабыл о цели прихода, позабыл, вероятно, он и свой мокренький узелочек, даже позабыл количество истребляемых папирос, умноживших зловоние…» (81).

На спутанность мыслей, при видимой связности слов, которыми они выражены, может указывать и чрезмерная длина фразы: одно предложение занимает до 20 строчек (86–87). На этом фоне короткое простое предложение приобретает огромное значение. Таково, например, невинное на первый взгляд замечание: «По ночам иногда незнакомец сам с собой разговаривал» (81) – позже станет ясно, что речь идет о приступах бреда.

Таким образом, четкие, короткие фразы или части сложных предложений использованы в романе для обозначения поступков, совершенных в результате размышлений, или для воссоздания картины мира героя, воспринимающего действительность с позиций разума. Предложениями, в которых преобладают определения и дополнения, передан взгляд на мир героя, живущего чувствами.

Очевидно, что ни сухой деловой стиль повествования, которым описана служебная деятельность Аблеухова-старшего и теоретические занятия его сына, ни хаотичное нагромождение определений и слов одной части речи, характерное для фрагментов романа, рассказывающих о Дудкине, не отвечают представлениям писателя об идеальной лексико-синтаксической организации текста, как ни один из названных способов отношения к миру Белый не считает истинным. Автор романа заставляет героев пережить сильнейшие потрясения, следствием чего становится изменение их взгляда на мир. Все происходящие в мировоззрении персонажей перемены писатель выражает стилистически.

Поскольку, по мнению Белого, правильное отношение к миру возможно только при одинаковом развитии мыслительных способностей и чувств, организация текста, рассказывающего о потрясениях, которые привели к разрушению оков, надетых разумом на психику, в основе своей близкая деловому стилю речи, в то же время отличается от него усложненным строением предложений, появлением дополнительных эпитетов, сравнений, уточнений, повторов, более эмоциональной лексикой (см., например, описание бегства Аблеухова-младшего из дома Цукатовых; 169).

Книжные обороты, использованные для обозначения самых простых вещей, подчеркивают скованность героя, его стремление скрыть волнение: «Аполлон Аполлонович переменил положение тела…» – и даже: «Аполлон Аполлонович не раз менял положение совокупности сухожилий, кожи, костей, именуемых телом…» (182). На то, что сенатор нервничает, указывают многочисленные определения его действий: «с неумеренной нервностью потирал… ручки, подходил многократно к карточным столикам, обнаружив внезапно чрезвычайную вежливость, чрезвычайное любопытство относительно весьма разнообразных предметов…» (182). Сильная степень нервного возбуждения Аполлона Аполлоновича передана сравнениями («поразило, как громом»; «будто увидел, как режут лимон»), риторическими вопросами («уж родной ли ему его сын?»), вводными слова («вероятно»), повторами («гаденький», «гадкий», «изгадить»), определениями в превосходной степени, оценочными словами («настоящий ублюдок», «ужаснейший негодяй», «жидовская пресса»; 181–182).

Эмоциональная лексика в сочетании с приёмом синтаксического параллелизма:

«Сын его, Николай Аполлонович, ужаснейший негодяй, потому что только ужаснейший негодяй мог вести себя таким отвратительным образом: в продолжение нескольких дней надевать красное домино, в продолжение нескольких дней подвязывать маску, в продолжение нескольких дней волновать жидовскую прессу» (182) —

отражает стремление героя успокоиться, взять себя в руки.

Наконец, бессвязные предложения, пропуски слов, фиксация деталей посторонних предметов свидетельствуют о том, что герой пребывает в состоянии крайнего потрясения:

«…Вон – кариатида подъезда; ничего себе: кариатида. И – нет, нет! Не такая кариатида – ничего подобного во всю жизнь он не видел: виснет в тумане. Вон – бок дома; ничего себе бок: бок как бок – каменный. И – нет, нет: бок неспроста, как неспроста и всё: всё сместилось в нем, сорвалось; сам с себя он сорвался…» (191).

Стилистика частей романа, рассказывающих о переживаниях отца и сына Аблеуховых, изменяется в одном и том же направлении: фиксируются детали, появляются обрывы, обозначенные многоточием, множество тире, скобки, вопросы (235–237), – что свидетельствует о подобии самих переживаний.

Восприятие действительности Александром Ивановичем на протяжении романа не меняется: в шестой главе, как и в первой, в деталях обрисованы лестница дома, в котором проживал Дудкин; в подробностях описана одежда встреченного им Николая Аполлоновича (250–251); множество определений, сравнений, деталей отличает повествование о посещении Дудкиным Липпанченко, о его возвращении домой, о галлюцинациях, пережитых им в ту ночь.

Последнее появление Дудкина на страницах романа сопровождается детально проработанным пейзажем (385–386). Ветки и суки в восприятии героя превращаются в руки и головы, и из них складывается «тело, горящее фосфором». Из деталей вырастает целое, но целое превращается в деталь – «повелительно указывающую руку» (386). Возможно, это указание на то, что и от самого Дудкина осталась лишь часть – его тело: «– “Душа моя”, – встало из сердца: – “душа моя, – ты отошла от меня… Откликнись, душа моя: бедный я…”»