в том числе и ограниченность интересов исключительно земными делами)[93], позволяет, по нашему мнению, рассматривать взаимоотношения отца и сына Аблеуховых не столько как воспроизведение ситуаций российской истории (если бы один из Аблеуховых воплотил свои «отвлеченные кабинетные рассуждения», то Николай Аполлонович стал бы отцеубийцей, как Александр Первый, или Аполлон Аполлонович уподобился бы Петру Первому, который, согласно распространенному мнению, лично участвовал в пытках собственного сына), сколько повторением мифа о Сатурне-Кроносе, который пожирал своих детей (ср.117) и был, в свою очередь, свергнут собственным сыном (ср. 225).

Николай Аполлонович и вне отношений с отцом имеет приблизительно столько же литературных корней, сколько мифологических: этот герой «Петербурга» ассоциируется с Николаем Ставрогиным, с колдуном из «Страшной мести» Гоголя и Башмачкиным из его же «Шинели», а также с балаганным Петрушкой[94] (226, 319), Атлантом (242), Дионисом, Аполлоном. Поскольку в качестве колдуна (демона) и в качестве Ставрогина, с которым его роднят не только двойственность в лице, но и странные поступки, Николай Аполлонович выступает прежде всего в любовном сюжете, то, значит, от возможности или невозможности рассматривать его отношения с Софьей Петровной вне литературных и исторических аналогий зависит ответ на вопрос: кем считает Аблеухова-младшего сам Белый – продуктом петербургской эпохи или общечеловеческим типом, т. е. возможно ли возрождение героя?

Любовный треугольник «Лихутин – Лихутина – Аблеухов» соответствует нарисованному в «Бесах»: «Маврикий Николаевич – Лиза Тушина – Ставрогин»[95]. В связи с этим мысль Софьи Петровны о том, что «было что-то сходное с Лизой в этом её положении (что было сходного – этого точно она не могла бы сказать)…» (129), хотя Лихутина имеет в виду героиню «Пиковой дамы», может быть воспринята как намек писателя на Лизу Тушину, ситуативное сходство с которой очевидно.

Но чувства Аблеухова к Софье Петровне возникли лишь потому, что он лишился материнской любви. На это указывают в романе и временное совпадение: когда два с половиной года назад Анна Петровна уехала из Петербурга, Николай Аполлонович познакомился с Софьей Петровной, – и поразительное внешнее сходство героинь: можно сказать, что Анна Петровна – это Софья Петровна тридцать лет спустя.

Ср.:

у Софьи Петровны «глазищи темно-синего цвета… косили» (58) – у Анны Петровны «лазурью наполненные» глаза косят в минуты волнения (409);

«роскошные формы» Лихутиной обозначали «угрозу: преждевременную полноту» (59) – Аблеухова – «полная дама» (149);

«над губками Софьи Петровны обозначался пушок, угрожавший ей к старости настоящими усиками» (58) – «явственно отметились усики» (150) на лице Анны Петровны[96].

Следовательно, в Лихутиной Николай Аполлонович подсознательно ищет замену ушедшей матери, и романная ситуация превращается в вариацию на тему древнегреческой трагедии о царе Эдипе. Забвение Аблеуховым своих чувств к Софье Петровне с возвращением Анны Петровны подтверждает эту версию.

* * *

Итак, возможность интерпретировать взаимоотношения героев и их поступки с опорой на миф означает возможность восстановления внутренней целостности персонажей. Вообще миф – это иллюстрация духовных событий, и потому осмысление мифов – работа, ведущая к духовному совершенствованию человека. Возможно, поэтому в романе Белого миф не только одно из средств создания образов персонажей. Мифологическую основу имеют также некоторые пейзажные детали.

В мифологиях боги часто антропоморфны, а мир иногда изображается как божественный организм: небо – голова демиурга, облака – его мысли[97], моря и реки – кровь, земля – тело. В подобных представлениях воплощается мысль о сходстве между устройством и развитием мира и человека – мысль, которую, разумеется вне мифологической образной формы, высказывали, и не раз, философы позднейших эпох (отметим в частности важных для нашего исследования Вл. Соловьева и Р. Штайнера). Кроме того, природные стихии в мифологии соотносимы с человеческими свойствами. Например, небо, воздух – символ мысли, вода – чувств, эмоций, солнечный свет ассоциируется с разумным сознанием, лунный – с интуицией. Небо и вода, солнце и луна в мифах обычно противопоставлены друг другу, но мифы фиксируют и существующую между ними связь: например, верховный индуистский бог Варуна, обитающий на небе, проливает дожди, прокладывает русла рек. Луна и Солнце представляются глазами неба либо, в более позднюю эпоху, как боги-близнецы. Так мифы говорят о необходимости объединения человеческих способностей ради достижения гармонии[98].

От Луны к Солнцу. Некоторые особенности пейзажа

Поскольку облака – символ мысли, первое же упоминание о них в романе: «…Вставал Петербург в волне облаков» (20) – рисует столицу как город идей, причём идей западных («из свинцовых пространств балтийских и немецких морей»). Острова сановнику Аблеухову представляются «волной набегающих облаков», «угрожающих столице Империи»; жителям островов, в свою очередь, облака закрывают центр города, и «нетопыриным крылом облаков» разлетаются по России исходящие из центра циркуляры. Это говорит о том, что «идейные разногласия», лежащие в основе социальных противоречий, надуманны. Источник их – «мозговая игра»; эта существеннейшая особенность петербургской жизни чрезвычайно осложняет существование горожан и всей России.

Облака в Петербурге имеют причудливые, даже страшные очертания («клочковатые руки», «туманные пряди каких-то ведьмовских кос»), что, очевидно, говорит о подверженности мышления нечистой силе. Неслучайно облаком в романе названо не только природное явление – речь идет и об облаке недобрых мыслей («…если гнусны твои мысли… то “вдруг”… всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком…»), и об облаке подозрений («Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы»), и об облаке пыли, с которым после бессонной ночи самозабвенно борется сенатор Аблеухов.

Облака в пейзаже часто соседствуют с луной. Прежде всего, поскольку свет луны в облаках – постоянная деталь пейзажа, видимого Дудкиным,[99] луна воспринимается как символ больного, слабого сознания:

«сознание угасало (точно свет луны в облаках)…»; «Он был в просвете, как месяц, светящий далеко, – спереди отбегающих туч; и как месяц, светило сознание, озаряя так душу, как озаряются месяцем лабиринты проспектов».

Вместе с тем лунный свет означает интуитивное озарение, прозрение будущего:

«Бирюзовый прорыв несся по небу; а навстречу ему полетело сквозь тучи пятно горящего фосфора, неожиданно превратившись там в сплошной яркоблистающий месяц; на мгновенье всё вспыхнуло:

Судьбы людские Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо: можно было увидеть, что будет, можно было узнать, чему никогда не бывать: так всё стало ясно; казалося, прояснялась судьба; но в судьбу свою он взглянуть побоялся; стоял пред судьбой потрясенный, взволнованный, переживая тоску.