Сейчас Оршоля бегала по замку, осматривала комнаты, отдавала распоряжения. Казалось, ее бесцветный визгливый голосок звучал сразу отовсюду:

— Тут надо будет заново обить стены, здесь повесить свежий балдахин. А в кладовых почти нет масла. Запомни, дитя…

Первый день, думала Эржебета. Первый день в замке! Замолчи, дай мне отдохнуть, проклятая!

Ей хотелось лечь, растянуться на кровати, распустить слишком тугую шнуровку корсажа. Отдохнуть, вздремнуть, а потом, проснувшись, долго ласкать Ференца, который уже совсем скоро уйдет на войну.

Вместо этого ей приходилось тенью бродить за неугомонной свекровью. Выручил Ференц, прислал за женою служанку.

— Господин наверху ждут, — робко проговорила тощая носатая девка, кажется, Пирошка.

Муж стоял на крепостной стене, вглядывался во что-то внизу.

— Смотри, — сказал Эржебете.

Замок окружали цветастые грязные шатры и кибитки, затянутые тряпьем. Вокруг сновали мужчины в ярких рубахах, женщины в неопрятных юбках и шалях, полуголые дети. Ржали тощие лошади, гавкали такие же тощие псы.

— Цыгане пришли, — шептала Агнешка, выглядывая из окна галереи. — Семя Ердегово…

От пестрой толпы отделился высокий толстый мужчина средних лет, стукнул в ворота. Вскоре пришел гайдук, доложил:

— Цыгане говорят, хотят служить госпоже графине…

Ференц нахмурил густые брови:

— Приведи одного.

На стену в сопровождении охраны поднялся тот самый цыган. Грузно опустился на одно колено, проговорил, сдерживая волнение:

— Не вели казнить, госпожа. Меня зовут Джура Фаркаш, я барон табора. Мы явились, как только узнали…

Карие глаза навыкате смотрели с преданным испугом, большие грязные руки, унизанные перстнями, нервно комкали старую шапку.

— Чего тебе нужно? — строго спросил Ференц, удивленный тем, что цыган обращается только к Эржебете.

Цыганский барон склонил голову:

— Служить госпоже. Мы не знаем другой службы.

Ференц досадливо пожал плечами, спросил жену:

— Ты что-нибудь понимаешь?

Эржебета смотрела на Джуру, которого никогда не видела, и в душе ее рождалось узнавание. Черный человек говорил, что так будет. Просто эти — первые…

— Возьми их, Ференц, — мягко попросила она. — В доме нужны музыканты. Кто будет встречать песнями великого Черного бея, когда он вернется с войны?

Муж усмехнулся, довольно подкрутил усы — Эржебета умела ему польстить. Что ж, он любил цыганские песни, да и среди знати нынче модно было держать в замках целые таборы.

— Пойдешь в музыканты, — бросил он. — Но смотри мне: чуть что — гайдуки мои со всего племени шкуры спустят!

Барон поднял на Эржебету глаза, молитвенно сложил руки:

— Благодарю, добрая госпожа… — потом, словно спохватившись, добавил: — и тебя, господин Надашди. Джура не подведет, Джура будет служить верно.

С той поры Чахтице наполнился гомоном и песнями — днем веселыми, по вечерам протяжными и дикими. Цыгане, к недовольству Оршоли и страху служанок, разбили шатры во дворе замка. Темноглазые, черноволосые, похожие на поджарых волков парни игриво поглядывали на белокурых девок.

Скоро начнут рождаться в Чахтице смуглые младенчики…

— Говорила же, лидерка наша молодая госпожа, — шептала Агнешка, в очередной раз вырвавшись из объятий особо ретивого цыганенка.

— Да почему ж так? — смеялась Пирошка, которой заигрывания музыкантов даже нравились.

— Цыгане — кровь Ердега, и по доброй воле служат они только лидеркам. Видала, эти сами пришли. Откуда они узнали про госпожу?

— Да уж Батори и Надашди все Карпаты знают, — отвечала Пирошка. — Ты, подруга, просто обиду затаила на госпожу за то, что она тебя прибила. А ведь за дело прибила-то…

— Вот погоди, — окончательно разозлилась Агнешка. Сердито перекинула за спину толстую светлую косу, — скоро высосет она у тебя всю кровь, тогда поглядим. Она вон сколько с господином миловалась, а так и не понесла.

— И что?

— Да то, что семя у ней проклятое! — Оставив за собою последнее слово, Агнешка гордо выпрямилась и пошагала в девичью.

Пирошка семенила следом, поеживалась. Страшно-то как… Вдруг подружка права?

О молодой графине говорили всякое. Одни рассказывали, что ночами она убегает в лес, перекидывается в черную кошку, поджидает заплутавших путников и высасывает у них кровь. Другие клялись, что видели, как Эржебета обращается в лунный луч и поднимается в небо. Находились и те, кто искренне верил, что госпожа — ожившая покойница.

Эржебета не знала, что шепчут о ней по углам. А если бы и услыхала, вряд ли это задело бы ее. Сил не было ни на что. Она дико, люто, до боли в сердце тосковала по мужу и чахла без него.

Ференц, жизнь ее, душа ее, все время уходил. Туда, где нет места женщинам, где не нужна нежность. Где никакая любовь не могла защитить от ядра и клинка. Туда, откуда мог больше не вернуться…

Спасали только занятия алхимией и медициной. Уж в собственном-то замке Эржебета оборудовала лабораторию, где гнала странные, а иногда страшные зелья. Оршоля попробовала было сунуться, посмотреть, чем занимается невестка в подвале по полночи. Но Эржебета решительно захлопнула дверь перед ее носом. Сюда постылой свекрови вход был заказан.

Она много читала, ища способ справиться со своим недугом. Пыталась понять, отчего ей плохо и почему не получается у них зачать. Ей хотелось родить Ференцу детей, чтобы Черный бей гордился большой семьей и всегда охотно возвращался в свой замок.

Но пока ни одно зелье не смогло вернуть ей здоровья. Ференц приходил усталый, израненный, ожесточенный, уходил — успокоенный, любящий. А детей так и не случалось.

Так прошло полгода. Эржебете становилось все хуже. Она худела, сохла, черты лица ее заострились, в глазах горело лихорадочное пламя. Черный человек приходил теперь каждую ночь. Ложился рядом, требовал ласк. И говорил, говорил о будущем. Графиня отмахивалась, отталкивала демона, пыталась защититься. Но это не всегда удавалось, и она засыпала с ощущением греха.

Эржебета думала, лжет демон, нет никакого будущего. Тело и дух ее слабеют, и скоро она освободится от этого мира. Скорее бы.

Графиня полюбила уходить из замка, подальше от суетливой Оршоли. Бродила по окрестностям, поднималась по склонам, на которых росли виноградники. Гайдуки, приставленные охранять молодую госпожу, следовали на почтительном расстоянии, не смели попадаться ей на глаза — Эржебета предпочитала находиться в одиночестве.

Она никогда не заходила в деревни, крестьяне по-прежнему вызывали у нее безотчетный ужас и ненависть. Поэтому графиня не расставалась с плетью, которую пускала в ход, стоило кому-нибудь из черни встретиться с нею взглядом.