На следующее утро, спозаранок, уборщицы оживленно переговаривались.

— Я прямо глазам своим не верила, — повторяла миссис Росс. — Казалось, это все не взаправду. Точно сон!

Я спросил:

— А что подумает Уилли Хэмилтон?

Улли Хэмилтон, член Палаты Общин от Анструтера, был известный борец за упразднение монархии.

— Уилли Хэмилтон? Ну его к шутам!

Хью и Розали Маттон коллекционировали железные дороги, которые являются памятниками истории. Они уже прокатились и по Ромнийской, и по Хайтской, и по той, что в Димчерче, и по Рейвенгласской, и по всем веткам Уэльса, и многим другим. Маттонам нравились паровозы. Чтобы воспользоваться поездом на паровой тяге, Маттоны ехали на своем «форд-эскорте» за сотни миль. Они состояли в обществе охраны старинных железных дорог и паровозов. О ветке, по которой мы ехали, — Северной Норфолкской — они сказали: «Вроде линии в Шептон-Моллете».

Потом миссис Маттон спросила:

— А где же твой будничный пуловер?

— У меня же нет будничного пуловера коричневых тонов, вот так-то, — ответил мистер Маттон.

— А зачем ты сегодня оделся в коричневое?

— Не могу же я все время носить синее, вот так-то, — сказал Маттон.

Рода Гонтлетт — пассажирка, сидевшая у окна, заметила:

— Море тут миленькое. И лужайка тоже. О, да это поле для гольфа.

Мы уставились на поле для гольфа. Оказалось, это уже Шерингхэм. Время в пути пролетело незаметно.

— На поле для гольфа я бы заблудилась, — сказала миссис Маттон. — Это сколько же миль надо отмерить. А как узнаешь, куда идти?

В тот день в Великобритании ходил только этот поезд: пункт отправления — Уэйбурн, время в пути — пятнадцать минут. В Шерингхэме светило солнце. На песчаном пляже — тысяча человек, но в воде лишь двое. Из-за забастовки железнодорожников все отдыхающие добрались на машинах.

По Променаду шли три старушки. Выговор у них был провинциальный — должно быть, местные, из Норфолка. Я так и не научился отождествлять все эти специфические «бэрр» и «хау» с конкретными графствами.

— Фу, что ж я не надела шляпу!

— Воздух свежий, только глаза от него слезятся. — Выпьем чаю, а потом заглянем в «Вулворт».

Они выбрались к морю на день, а вечером их опять ждут коттеджи в Большом Храпинге. Они не чета другим отдыхающим: тем, кто приехал, чтобы посидеть, укрывшись от ветра за парусиновыми тентами («восемьдесят пенсов в день, в том числе неполный») и почитать о том, что «ЧЕТВЕРО ЗАДАВЛЕНЫ ГРУЗОВИКОМ БЕЗ ТОРМОЗОВ» или «ТРИ ГОДА ЗА ЖЕНОУБИЙСТВО» (он, мало зарабатывал, она над ним издевалась; он ахнул ее молотком по макушке с такой силой, что мозги разлетелись; «Вы и так много выстрадали», — постановил судья) или «В БЛАНДСТОНЕ ИЗБИВАЛИ РЕБЕНКА» (малыш в синяках, со сломанной ногой; «Упал со стула», — говорит мать; год тюрьмы, направлена на психиатрическую экспертизу). Они сутулились на бунах, дымя сигаретами.[23]Лежали на солнцепеке, не снимая плащей. Стояли в купальниках. Кожа у них была белесая, с проступающими жилками, точно оболочка невареных сосисок.

Благодаря отливу я дошел до Кромера по песку. Вдоль моря тянулись желтые холмы с крошащимися обрывистыми склонами. Казалось, идешь по каменоломне: стенки такие же высокие, выскобленные, рассеченные вертикальными бороздами — эрозия поработала. На полдороге между Шеривгхэмом и Кромером не было никого — англичане, как им велит натура, никогда не отходят далеко от своих автомобилей, и даже в самых популярных местах на побережье Англии есть безлюдные участки, соответствующие интервалам между автостоянками. Правда, одного человека я встретил, — Колли Уайли, коллекционера камней. Бродя по берегу, он вырубал из меловых глыб какие-то трубочки янтарного цвета. Белемниты, — сказал он. — Вот этому, например, пять-восемь миллионов лет.

На пляже мне попался дот. Когда-то он стоял на гребне обрыва, и мужчины из «Папиной армии»[24], сидя внутри, высматривали немцев: «Фрицы были бы рады застукать нас врасплох». Но рыхлый грунт мало-помалу сползал к морю, и дот, съехавший в котловину на сто футов, теперь медленно тонул в песке — симпатичный маленький артефакт военных времен, погрузившийся по самую амбразуру.

Я вошел в Кромер. На деревянной буне сидел старик в засаленном плаще и читал комикс о космической войне.

В «Театре Павильон», что стоял на дальнем конце кромерского пирса, шло «Приморское ревю-82». Программу давали все лето, с июля по сентябрь, ежедневно, кроме воскресенья, два дневных спектакля и один вечерний. Дотоле я ни разу не бывал в этих театрах на пирсах. Поскольку мое путешествие по береговой линии Великобритании завершалось — до точки, откуда я начал свой кольцевой маршрут, оставалось совсем недалеко, я решил посмотреть ревю и заночевать в Кромере. Я отыскал гостиницу. В Кромере было пустынно. Город отличался каким-то дистрофическим шармом: здания высокие, какие-то сутулые, в эдвардианском стиле. И жилые дома, и гостиницы тут были выстроены из красного кирпича. Кромерские чайки — самые громогласные в Норфолке.

В тот вечер в зале «Театра Павильон» находилось не больше тридцати зрителей — довольно унизительно для ревю, в котором участвовало девять человек. Но, посмотрев спектакль, я точно заглянул в тайную жизнь Англии: увидел ее тревогу, что скрывалась за неостроумными шутками, расслышал в старых песнях ее печаль.

— Поднимите-ка руки все, кто не работает, — велел один из комиков.

Взметнулись несколько рук — восемь или десять — но это признание далось нелегко, и руки опустились прежде чем я успел их толком сосчитать.

А комик уже заливался смехом.

— Пейте «Пилюли Бичема»[25], — заявил он. — Заработает все в момент!

Он отпустил еще несколько столь же безнадежно-тупых острот, а затем вышла певица и приятным голоском исполнила «Русского соловья»[26]. Запев следующую песню, она призвала слушателей подпевать, и в зале робко подхватили припев:

Пусть уйдет он или не уйдет,

Пусть утонет или поплывет,

До меня ему нет дела,

Ну, а мне нет дела до него.