– Ты по-прежнему с нами, Леонора. – Решив, что она уже готова, он встал. – Пойдем со мной. Кое-кто хотел бы с тобой поговорить.

Она робко взяла его руку, и они пошли по коридору. Небо за окнами было совсем черным, свет падал только из кабинета и открытых дверей комнаты священника. Он подвел ее к этим дверям. Она замерла, отказываясь заходить, когда увидела, что там спиной к ней на скамье сидят мальчики. У всех, кроме одного, головы были опущены.

– Все в порядке, Леонора. Доверься мне. – Отец Макинтайр сжал ее руку и повел вдоль ряда. – Майкл, – грозно скомандовал он, – встань!

Майкл встал:

– Прости меня, Леонора. – Он на миг поднял голову, и стало видно, что нос у него разбит, а левый глаз опух.

Следующим поднялся Томас. Его левый глаз почти не открывался, и не хватало переднего зуба.

– Паасти, Леоновва.

Патрик встал, с трудом моргая заплывшим левым глазом: вокруг него расплывался синяк, бровь была разбита.

– Прости, Леонора.

– А теперь марш спать! – скомандовал отец Макинтайр. – И весь следующий месяц вы будете выполнять работу Леоноры.

Леонора села рядом с последним мальчиком на скамье. Его правая рука была забинтована от кончиков пальцев до запястья. На костяшках сквозь марлю проступила кровь. Она наклонилась и осторожно поцеловала Джеймса в висок.

У них все налаживалось.

Вначале пришел строительный груз: лесоматериалы, раствор, гвозди, кровельная доска – все, что нужно для ремонта помещений приюта. Потом поступили растения и домашние животные – саженцы, семена, овцы и куры, – а также инструмент, чтобы ухаживать за ними. Потом в деревянных ящиках доставили учебники – из Австралии, не из Англии. Это были учебники, где история Австралии не обрывалась в начале этого века, где описывались и другие открытия, помимо основания первой колонии на реке Суон, где были карты, подтверждавшие существование территорий Западной Австралии. Деньги Леоноры, пусть их и было немного, помогли многого добиться, и отец Макинтайр больше не жалел, что потратил их.

И у них все налаживалось.

Рука Джеймса зажила, на ней даже не осталось шрама, но ощущение кулака, бьющего в кость, изменило его. Он ненавидел жестокость и насилие, от них его начинало мутить, но это было совсем другое – это было установление справедливости, и раньше он ничего об этом не знал. Он всегда получал удары из-за своего бездействия и беспомощности, которые делали его угрюмым и слабым. Однако борьба за справедливость разбередила ему кровь.

Дневник матери он по-прежнему постоянно носил за поясом, хотя страх разоблачения миновал. В прочитанной им части постепенно начали вырисовываться образы его отца и матери: они говорили с ним, наставляли его. Присутствие матери больше всего ощущалось, когда он смеялся, глупо ухмылялся или просто сидел тихонько и не хмурил брови. Эта женщина была соткана из солнечного света, теплого морского бриза и аромата цветов. Близость отца сильнее всего чувствовалась, когда он упорно работал или учился, когда кряхтел под весом тяжелого полного мешка или скакал на лошади. Этот человек был сделан из земли, крепкого ветра и запаха свежескошенной травы. Но никогда еще он не чувствовал отца так близко, как когда расправлялся с теми мальчишками: его голос без злобы или ненависти нашептывал ему на ухо, подтверждая его правоту. Потому что мужчина, настоящий мужчина, всегда вступается за тех, кто не может постоять за себя или сказать слово в свою защиту.

И у них все налаживалось.

Джеймс, сидевший рядом с Леонорой, притих, и даже волны внизу, под их болтающимися над обрывом ногами, казалось, старались не шуметь. Она вглядывалась в него, стараясь угадать причину такой молчаливости, и переживала, что сама могла оказаться этой причиной. Но волновалась она напрасно. Молчание это было связано со смущением и с бабочками, порхающими у него в животе.

Внезапно Джеймс встал и, отойдя в сторону, принялся возиться с чем-то спрятанным среди корней. Вернулся он, держа руки за спиной, и какой-то миг смотрел в землю, а потом протянул ей сверток из коричневой упаковочной бумаги:

– Это тебе, Лео.

Присев на корточки, Джеймс наблюдал, как ее тоненькие пальцы развязывают бечевку. Развернув пакет, она застыла на месте, не двигаясь и даже не моргая.

– Это я сам сделал, – торопливо сказал он и, заметно волнуясь, сглотнул. – Я работал над ним несколько недель. – Она молчала, и нервы его напряглись до предела. – Ты… тебе нравится?

Она по-прежнему не шевелилась, и внутри у него все оборвалось. Какой же он дурак! Горстка веточек, сплетенных вместе с желтыми перышками в хрупкое гнездышко. Он хотел, чтобы оно напоминало о той птичке, хотел вернуть счастливые воспоминания. Он даже обточил маленький белый камешек до формы идеального яйца и поместил его посередине. Но все это было таким простым, таким смешным…

Лицо его залилось краской:

– Это было глупо. Не обращай внимания.

Джеймс потянулся, чтобы забрать гнездышко, но Леонора прижала подарок к груди. Округлившиеся глаза ее были влажными.

Он сел, чувствуя, что бабочки уже не порхают в животе: он знал, что она рассмотрела в его подарке красоту. Девочка аккуратно убрала упаковочную бумагу и осторожно положила переплетенную кучку палочек и перьев на ладонь. Потом взяла крошечное каменное яичко и подняла вверх – так, чтобы оно заблестело на солнце. Она нежно касалась желтых перьев, и на губах ее блуждала слабая улыбка, связанная с прекрасными воспоминаниями. Когда она снова посмотрела на Джеймса, глаза ее были похожи на два блестящих озера, полных изумления и благодарности.

Ветер неожиданно стих, и раздался новый звук, который не имел ничего общего с морем и скалами. Этот звук был нежным, словно лепестки цветов, прекрасным, как пение изящнейшей из птиц, и исходил из глубины самой мягкой из человеческих душ. Губы Леоноры дрогнули и приоткрылись:

– Спасибо.

У них все налаживалось.

Если не считать размеров, больничная палатка мало чем отличалась от палатки горнорабочих. Светло-желтый брезент, четыре столба по углам, еще два в центре – все это смахивало на шатер бродячего цирка, с той только разницей, что билетами здесь служили ампутированные конечности, и ни одна живая душа не хотела войти сюда по собственной воле, только выйти.

Ган, хромая, вошел в палатку, откинув брезентовый полог, служивший дверью и наполовину закрывавший вход, и словно наткнулся на стену: в лицо ударил резкий запах нашатыря, спирта и щелока – смеси кошмарного антисептика. Он уже хотел развернуться и уйти, но деревянная нога на дюйм застряла в грязи.

– Ради всего святого… – проворчал он, выдернул деревяшку, и грязь чмокнула, издав звук, похожий на влажный поцелуй. Чтобы понять ее происхождение, Ган поднял голову и посмотрел, не течет ли крыша, а потом спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Откуда тут, черт возьми, вода?