– Давай, мам, на мировую, вместо снотворного, – Галя плеснула в стаканы остатки из трёхлитровой банки. – Не хочешь? Ну, ладушки, чтобы добру не пропадать, – она опрокинула в рот, один за другим, оба стакана, обняла мать, чмокнула в щёку мокрым пахучим ртом.

Решено было: с утра мать собирает самое необходимое, а после обеда её на мотоцикле подбросит к поезду Леонтий Сергеич. Только и выторговала мать: не надо мотоцикла, пешком пройдёт до станции семь километров. С домом не дали попрощаться, так хоть с лесками-перелесками подосвиданькается.

После ночи, окутавшей землю тяжёлым душным одеялом, поднялся, потянул свежий ветерок. Он тихонько шевелил, трогал обугленные ветви деревьев. Будто винился: «Это не я, это буйствовал мой старший брат». Или: «Не помню, что на меня нашло, простите». Деревья не откликались, стояли в оцепенении.

В городке Турку сейчас четыре часа утра. В социальной тесной квартирке спит Галина дочь с долговязым зятем-программистом. Стонет во сне Галин муж – водитель-экспедитор булочной: тоскует по комариным лесам, по пескариным речкам, по бурелому с ягодами-грибами. Раскинулись в короткой двухъярусной кроватке лапушки-внуки.

В день приезда Галя повела их на детскую площадку под окном: качельки-карусельки, горки. С удивлением почувствовала под туфлями нечто упруго, мягко пружинящее. Вся детская площадка была выстлана ярко-зелёным эластичным полом: захочешь да не споткнёшься, не поскользнёшься. А если и упадёт кроха – не расшибёт нос, не разобьёт коленку.

– Это полиуретан, – сказала дочь. Что-то говорила о его многослойном происхождении, о каких-то подушках. Галя вдруг всхлипнула. Она видела сегодня финские леса, похожие на заросшие старинные королевские парки, видела нарядные как пирожные домики, из аэропорта мчалась по неестественно гладкому асфальту и всю дорогу испуганно инстинктивно, животом сжималась: вот сейчас тряханёт, подбросит на выбоине так, что мало не покажется. Дочь смеялась: «Все наши так, потом привыкают, расслабляются».

Всё увиденное переварила, но вот похожий на резиновую лужайку двор, где как по пропылесосенному мягкому ковру бесстрашно ползали и кувыркались крохи, оказался последней каплей. Разрыдалась и не могла унять рыданий. Дочь успокаивала: «Поживёшь – привыкнешь».

Вспомнила, как дома, в райцентре, внук захныкал, запросился на стадион с невиданной новенькой беговой дорожкой. Сразу вышел сторож, прогнал: «Ходят, топчут тут». Через год дорожу вздуло пузырями, сторож черпал из выемок вёдрами воду… Нет, нет, рвать надо из этой страны. Пускай хоть внуки поживут по-людски.

И Галя уже без эмоций, как чужая, зевнула и пошла покемарить до утра хоть с часик.

Галкина мать с утра сходила на кладбище – поплакала на родных могилках. Попрощалась с деревенскими, отвесила земной поклон на четыре стороны. Но едва деревня скрылась за околицей, свернула с дороги, повесила рюкзачок на высокий сук. И весь день бродила по хоженым – перехоженным земляничным, малинным, рябиновым местам. Холмы вокруг деревни возвышались, наслаивались, как пирожки на блюде. Куда ни забреди, не заблудишься: деревня всегда лежала на виду, на дне блюда.

Встала коленями на гладкую, тёплую от солнца корягу, напилась из ворчливого ледяного родничка – маленькими, перехватывающими горло глотками. Поела захваченный с собой хлеб. Намочила платок, отёрла лицо и грудь – она всегда в этом месте устраивала передышку.

…Деревня притихла часам к десяти. Галка ушла к соседям. Господи, господи, не угомонились ещё, не накричались друг на друга, не намахались руками. Только тогда мать огородом крадучись пробралась в дом, отомкнула чуланчик. Там пахло душицей и богородицыной травой – на стенах всюду висели сухие пучки. Прилегла на жиденькую коечку, вжалась лицом в плоскую, истончившуюся подушку. Как можно было уйти так не по-людски, не проведя последнюю ночь под крышей отцова дома?

Чуланчик этот пристраивал отец, а через месяц – война. Провожая мужчин, женщины пели старинную прощальную песню:

– Покидая милый дом, стал бы я сестры кольцом,

Чтоб закатиться за порог – и остаться.

Покидая милый дом, стал бы матушки платком,

Чтоб зацепиться за косяк – и остаться.

Покидая дом родной, я б холодной стал золой

В старой трубочке отца, выбитою у крыльца,

Чтоб на родную землю пасть – и остаться…

С фронта отец не пришёл. Только она, Галкина мать на печи, да бревенчатые стены слышали, вобрали в себя протяжный вой матушки, ползающей по полу, да половицы сохранили царапки от ногтей. Полежав, матушка поднялась, перевязала платок – и пошла на ферму.

А дом привечал под своей крышей ещё не одно поколение. В зной давал прохладу, в стужу согревал. Старел вместе с хозяевами, тяжко кряхтел, вздыхал по ночам, трещал рассыхающимися перегородками, матицами, половицами.

Снится матери, что она набрела на малинник. Ягода завидная, спелая, отборная, оттягивает куст. Подденешь – сама валится в бидон. Сухо, звонко трещат кузнечики. Жара не к добру: дышать нечем, будто солнце скатилось на землю. Кожу на голове морозно стягивает, как в парилке. Промокает концами платка потное лицо. Продирается сквозь жгучую крапиву, вскрикивает от боли – и срывает, срывает тяжёлые крупные ягоды, и нет сил остановиться. А треск неведомых гигантских кузнечиков становится всё громче. А жара всё сильнее, некуда от неё деться.

…Одна капля, другая. Вдруг хлынула потоками вода. Ничего не понимая, она вертела головой, счастливо смеясь, подставляя лицо прицельным твёрдым, как деревянные, струям, хватала их ртом, слизывала языком.

Огонь тронул только нижние венцы с одного угла и чуланчик. Утром мать ходила вокруг, дивилась: ливень грохотал так, что она и ударов молнии, и грома не слыхала. А гроза вона что натворила: чуть не спалила избу с хозяйкой. Мать прикидывала, как поправить тронутое огнём. Тут сама справится, а тут без дяди Петиной помощи не обойтись.

Всё утро путалась под ногами у Гали, которая была так расстроена, что даже не удивилась, откуда взялась уехавшая мать. Металась по избе, кидая шмотки в сумку, зло бормотала:

– Блин, всё не как у людей. Ни одного путного дела не сделать. Ну, бардак! «Всю неделю (передразнила) без изменений, ясно и сухо». Чуть не смыло, на фиг. Нет, из этого бардака нужно рвать!

Решено: с этого года объявляем бойкот китайскому чаю! Насмотрелись в разоблачительных передачах на его производство: неизвестно на какой химии выращивают его эти шустрые ребята, чуть ли не на асфальте загребают лопатами горы подозрительной трухи и пыли, именуемые чаем, фасуют в фольгу и красивые коробочки… Надоел явно ненатуральный изумрудный цвет напитка, надоели плавающие солома и палки в дорогом безвкусном «английском» чае made in China.

Переходим исключительно на местные заварки, которые готовили наши бабушки и прабабушки. Душица, зверобой, смородинный лист, мелисса, Иван-чай, мята… Ароматные, лечебные, экологически чистые, собранные своими руками травы. Есть просторная мансарда для сушки, есть широкогорлые стеклянные банки с завинчивающимися крышками.