За усами располагалось свирепое красное лицо с вечно нахмуренным лбом, который свидетельствовал о крайне низком интеллекте. «Жизнь – сплошная загадка, – словно говорил этот наморщенный лоб, – а этот мир – опасное место. Все люди – враги, а мальчики – зловредные насекомые, которые непременно набросятся на тебя и искусают, если только ты их не опередишь и не оставишь от них мокрое место».

Капитан Хардкасл никогда не сидел спокойно. Его рыжая голова всё время тревожно дёргалась из стороны в сторону, это называлось «тик», и каждое подёргивание сопровождалось коротким похрюкиваньем через ноздри. Капитан воевал в Первую мировую и, конечно, именно тогда и стал капитаном. Но даже такие мелкие козявки, как мы, знали, что капитан – это не самое высокое воинское звание, и только человек, которому нечем больше похвастаться, станет тащить его с собой в мирную жизнь. Продолжать после войны называть себя майором – и то было неприлично, а капитан – это уже совсем.

Ходили слухи, что это подёргиванье и похрюкиванье у него из-за какой-то «контузии». Мы не знали, что это такое. Мы решили, что это такая граната, которая взорвалась рядом с ним с оглушительным грохотом, отчего капитан высоко подпрыгнул – и с тех пор так и прыгает не переставая.

С первого же дня, как я попал в Сент-Питерс, капитан Хардкасл точил на меня зуб – я так до конца и не понял почему. Может, дело было в том, что он преподавал латынь, с которой я не ладил. Или в том, что уже тогда, в девять лет, я был почти одного с ним роста. Или, что ещё более вероятно, в том, что мне с первого взгляда не понравились его гигантские рыжие усищи, и он часто ловил мой взгляд, когда я на них смотрел, – должно быть, я при этом слегка ухмылялся. Если мне случалось пройти по коридору в десяти шагах от него, он злобно зыркал на меня и орал: «Ну-ка выпрямись, мальчишка! Плечи расправь!», или: «Вынь руки из карманов!», или: «Что смешного, спрашивается? Чего ухмыляешься?», или – и это было обиднее всего: «Эй ты, как тебя там, хватит тут разгуливать, берись за дело!». Так что я знал: рано или поздно бравый капитан найдёт, к чему прицепиться, и тогда я влипну по уши.

И этот ужасный момент настал. Настал он во время вечерней подготовки домашних заданий – в Сент-Питерсе это называлось просто «Подготовка». В будние дни по вечерам все ученики обязаны были в течение часа, с шести до семи, сидеть в главном зале и делать уроки. Руководил этим дежурный наставник – они дежурили по неделе. «Руководил» означало, что он сидел на возвышении в дальнем конце зала и следил за порядком. Некоторые наставники при этом читали книгу, другие проверяли тетради – но не таков был капитан Хардкасл. Он сидел на кафедре, подёргивался и похрюкивал и ни на миг не расслаблялся. Все шестьдесят минут его мутно-голубые глазки неустанно рыскали по залу, высматривая, не нарушает ли кто дисциплину, и горе было тому мальчику, который осмеливался её нарушить.

Правила поведения во время Подготовки были простые, но строгие. Запрещалось отрывать взгляд от работы и запрещалось разговаривать. Вот и всё. Казалось бы, немного, но эти правила совсем не оставляли возможности для манёвра. В чрезвычайных обстоятельствах – а я так и не понял, что это значит, – можно было поднять руку и подождать, пока тебе разрешат говорить, но надо было быть намертво уверенным в том, что обстоятельства действительно чрезвычайные. За четыре моих года в Сент-Питерсе я всего два раза видел, как мальчик во время Подготовки поднял руку. В первый раз это было так:

НАСТАВНИК: Что такое?

МАЛЬЧИК: Сэр, пожалуйста, прошу вас, можно мне выйти в туалет?

НАСТАВНИК: Конечно нет, ещё чего! Надо было сходить заранее.

МАЛЬЧИК: Но, сэр… прошу вас, сэр… я раньше не хотел… я не знал…

НАСТАВНИК: Ну и кто тебе виноват? Всё, не отвлекайся, выполняй задание!

МАЛЬЧИК: Но, сэр… Ой, сэр… Пожалуйста, отпустите меня, сэр, мне очень надо!

НАСТАВНИК: Ещё одно слово – и ты об этом горько пожалеешь!

Естественно, несчастный мальчик испачкал штаны, из-за чего потом наверху долго бушевала Матрона.

Что до второго раза, я прекрасно помню, что это был летний семестр и что фамилия мальчика, который поднял руку, была Брейтвейт. Ещё мне кажется, хотя утверждать не берусь, что в тот день Подготовкой руководил наш друг капитан Хардкасл. Диалог протекал примерно так:

НАСТАВНИК: Ну что там такое?

БРЕЙТВЕЙТ: Сэр, простите, в окошко влетела оса и ужалила меня в губу, и губа распухла.

НАСТАВНИК: Что?

БРЕЙТВЕЙТ: Оса, сэр.

НАСТАВНИК: Громче, мальчик, я тебя не слышу! Кто, ты говоришь, влетел в окно?

БРЕЙТВЕЙТ: Мне трудно говорить громче, сэр, у меня же губа распухла.

НАСТАВНИК: Что там у тебя распухло? Ты что, насмешничать вздумал?

БРЕЙТВЕЙТ: Нет, сэр, честное слово, сэр, нет!

НАСТАВНИК: Говори нормально, мальчишка! Что у тебя случилось?

БРЕЙТВЕЙТ: Я же сказал вам, сэр. Меня ужалила оса, сэр. У меня губа распухла и ужасно болит.

НАСТАВНИК: Ужасно болит? Что ужасно болит?

БРЕЙТВЕЙТ: Губа, сэр. Она всё раздувается и раздувается.

НАСТАВНИК: Что тебе сегодня задано?

БРЕЙТВЕЙТ: Французские глаголы, сэр. Их надо выписать.

НАСТАВНИК: Ты что, губой пишешь?

БРЕЙТВЕЙТ: Нет, сэр, конечно нет, но, понимаете…

НАСТАВНИК: Я понимаю одно: ты устроил ужасный шум и мешаешь своим товарищам выполнять задание. Продолжай работать.

Они были непробиваемы, эти наставники, и, если ты хотел выжить, тебе приходилось самому быть непробиваемым.

Мой черёд настал, как я уже сказал, во втором семестре, и за Подготовкой надзирал как раз капитан Хардкасл. А надо вам сказать, что в этом зале каждый мальчик сидел за своей собственной деревянной партой. Это были обычные наклонные парты с узким желобком в дальнем конце, куда можно было положить ручку, и с маленьким отверстием справа – для чернильницы. Ручки у нас были со вставными перьями, и при письме перо следовало окунать в чернильницу каждые шесть-семь секунд. Шариковых ручек и фломастеров тогда ещё не изобрели, а авторучки были запрещены. Перья, которыми мы писали, были очень хрупкие, и большинство мальчиков носили их в коробочке, которую клали в карман брюк.