— Вы из какого года прибыли? — Тоном Остапа Бендера спросил Илья. Г-н Алмазов замер, быстро что-то просчитал в уме и только потом ответил:

— Из восемьдесят седьмого. Какое это имеет значение?

— Не успели, значит, пожить при стихийном капитализме. Меня, например, перед самым проявлением главный врач распекал за то, что в отделении держу неплатежеспособных пациентов. Юноша позднего институтского разлива не мог понять, как это я за даром кому попало помогаю.

Г-н Алмазов переваривал информацию несколько дольше, чем она того заслуживала. Илья не торопил. В сущности, ответ уважаемого местного администратора его не интересовал вовсе. Отдумавшись, г-н Алмазов подошел к Илье и чуть склонился:

— Что ж, так даже проще. Упертый советской ортодокс меня меньше устраивает, нежели образованный, талантливый, умный, знакомый с нормальными житейскими законами собеседник. Я вам предлагаю работу, а в замен…  как бы сказать…

— Вернете меня домой? — в голосе Ильи против воли проскользнули просительные нотки. Чувствительный собеседник уловил, весь как-то смягчился и даже потеплел:

— Перенести домой вас может только волшебная сила. Хотя давайте сделаем такое допущение.

От его слов закружилась голова, и ухнуло сердце. Вернуться к нормальной жизни: машины, водопровод, обертки от жевательной резинки, поцелуи на мосту. А за это… что? Убить кого-нибудь? Украсть? Нет. Речь ведь шла о работе.

Илья всмотрелся в лицо своего визави и постепенно нащупал в нем то, что пропустил, не увидел за собственными переживаниями. Бессознательно, но отчетливо как в первый день проявления: его никто не вернет домой. Отсюда возврата нет.

Но могут посулить. Обязательно посулят. Уже посулили.

Собеседник врать не стал; просто и по-деловому пояснил:

— То, что я вам предложу, не очень будет походить на вашу жизнь дома. Хотите, расскажу, как вы там обретались? Трехкомнатная хрущевка. Учитывая смену времен, возможно чуть лучше, но не на много. Квартира улучшенной планировки?

— Сталинская застройка в центре, — вяло откликнулся Илья.

— Если с хорошим ремонтом, то — вполне, — в голосе г-на Алмазова появилась толика уважения. — Дети: один — в институте. Возможно, и сам поступил. У таких, как вы дети, как правило, учатся неплохо. Но не исключено, что пришлось маленько помочь отпрыску. Ладно, не имеет значения. Второй — в школе. Жена работает вместе с вами. Хотя всегда были врачи способные содержать неработающую жену. И не одну. Вы не из них.

Здесь осталось только согласится.

— Значит, оба день и ночь на работе. Редкие минуты отдыха. Редкие поездки всей семьей на море, — так, кажется, говорят: на море? — когда обломится бесплатная путевка в пансионат. Или дикарями. Хорошее слово. И каждая радужная бумажка на счету. Яхта, что дразнится на горизонте, не доступна. Приличное место в приличном санатории — тем более. Даже на скутер для младшего денег нет. Еще забыл: машина. Копейка или шестерка?

— Одиннадцатая модель.

— Наверное, роскошь, — прозвучало со смаком пассажира «Мерседеса», или пременительно к хронологии — «Чайки». — Если я не во всем прав, то уж во многом — точно. Так вот, перенести тебя, — г-н Алмазов вмиг погрубел. Тыканье неприятно покоробило Илью. Когда Горимысл говорил: «Ты», было понятно, нормально и даже приятно. Когда тыкнул господин Алмазов — захотелось напомнить, что вместе они отнюдь никого не пасли, и вряд ли придется.

— Перенести тебя в твой мир я не могу. Но сделать твою жизнь здесь вполне сносной и даже приятной — в моей власти. От тебя взамен потребуются определенные услуги.

— Какие?

— О них разговор впереди. Если ты согласишься.

— Не велено сообщать? — Илья не скрывал издевки.

Г-н Алмазов отмахнулся от неуместной иронии как от мухи:

— От тебя потребуются профессиональные навыки, для выполнения кое-каких специфических операций.

Никак, г-н Алмазов задумал кастрировать вверенную ему слободу? Вполне в духе примитивного рационализма — усекновение яиц, в качестве альтернативы отрядам. Хотя для такого и Гаврюшка сгодился бы. Работа как раз по нему. Но, глянув на собеседника, Илья осекся. Нечто иное туманило взор местного головы. Более грандиозное. Они что тут экспериментировать на людях собираются? В памяти некстати всплыл старый английский фильм: голова человека пришита к телу кабана. Жутко было в детстве до истерического хохота.

— Эксперимент? — осторожно поинтересовался Илья.

— Можно и так сказать. Только хочу сразу предупредить: согласишься, обратного пути не будет. Через стену…

— Нет, — коротко-обреченно перебил его Донкович.

— Хорошо подумал?

— И думать нечего.

— Будешь гнить здесь?

— Догнию как-нибудь.

— Ты еще даже на очистных не бывал. Я не говорю про отряды. Вот где страх.

— Перебедуем.

От мирной беседы ничего не осталось. Короткие резкие фразы встречались в воздухе как клинки. Того и гляди, искры посыплются. Консенсус — модное некогда словечко, привнесенное в обиход городов и весей меченным балаболом — не случился. И никогда не случится. Илья это понял. Понял и г-н Алмазов, но молча удалиться не смог. Напоследок оставил, как шлейф вонючего дыма:

— Побарахтайтесь, Илья Николаевич. Думаю, сами придете и сами попроситесь обратно. Не обессудьте, в другой раз условия будут предложены более скромные, — и уже выходя — тем, кто стоял за дверью:

— Гоните в три шеи!

А г-н Донкович лежал и, как всегда в таких случаях, искренне сожалел, что в очередной раз не смог прогнуться, лизнуть, подладиться, да просто схитрить. И никогда, наверное, не сможет. На том свете так жил и на этом придется. Там на одной чаше весов было…  Да какая разница! Здесь-то — нет.

Ивашка не вошел — ворвался:

— Вставай, тля позорная! Че разлегся?! — незаряженная чушка, бывшая некогда револьвером Смит-и-Вессон, нервно плясала в руке. Доктор Донкович, превозмогая слабость, пополз с топчана. Тут-то ему и помогли: пинком, тычком; и за руку, чтобы затрещали швы куртки. Еще лучше — порвать. И вдогон…  нет сначала — в торец. У, паскуда! Встать он не может. И все же — вдогон, пинком в задницу, чтобы летел через порог башкой об стену. Ивашка весь кипел и булькал. Иосафат, правда, малость осадил:

— Полегче, полегче. Неровен час, покалечишь.

Ивашка развернулся к трибуналщику. Во разошелся: рожа красная, рот раззявлен, глаза навыкат. Не появись вовремя Горимысл, глядишь, и Иосафату прилетело бы. Жалеть потом Ивашке — не пережалеть. Однако вслед и заступник обрисовался: Лаврентий Палыч собственной персоной. Сия персона притиснулась в коридоре к стеночке, поскольку вчетвером им на узком пространстве было не развернуться, да еще Илья