— Соня, я требую, чтобы ты вышла. Мне надо принять душ.

Соня сдает позиции врагу и выходит из своего убежища. Но не для того, чтобы проиграть сражение, а ради общего дела, как Кутузов при Бородино. Она проходит с двумя трубками мимо Жорика. Настолько мимо, что кажется, сквозь него, и занимает оборону в кладовке.

Юля с наслаждением ныряет в воду, держа трубку в вытянутой руке. А когда выныривает, хохочет:

— Ага, представляю себе про моржей-то. А у нас творческие командировки будут? По местам боевых действий, так сказать. Вот, например, я девственности лишилась в городе Тамбове, в студенческом стройотряде. Помните, я рассказывала.

Соня Нонне телеграфным стилем:

— Девственность осталась в Тамбове.

Нонна Соне в той же манере:

— Помним, она рассказывала.

— А еще у меня кошелек в Греции умыкнули, когда мама послала меня изучать античность на местах исторических событий. Если так, то, в принципе, я согласна… Ха-ха! А спроси у Нонки, а нам командировочные оплатят? Правда, я нашла у кого спрашивать…

Соня сидит на старых чемоданах, среди тюков и коробок. Над головой опасно нависают санки, лыжи и коньки.

— Нонна, Ю спрашивает, как ты считаешь, это принесет нам доход?

— Я про командировочные спросила, — оправдывается Юля.

А Жорик рвется теперь в кладовку, будто неведомое командование приказало ему умереть, но взять бастион.

— Соня, на завтрашнюю съемку мне нужны болотные сапоги. Достань мне сапоги!

— Ты в душ хотел.

— Я вспомнил про съемку.

Соня роется в коробке, на которой сидит. Достает сапоги и, приоткрыв дверь, протягивает их мужу, а потом снова запирается.

А Нонна с тазом белья и трубкой под ухом выходит на балкон. Тяжело ставит таз на цементный пол и оглядывает унылый осенний пейзаж. Он не богат — «хрущевка» напротив и клен.

— Доход? Хорошо бы. Мне вот стиральная машина нужна.

Она берет Мишкины футболки, рубашки, носки, развешивает пара к паре и продолжает грезить:

— Вы как хотите, а я возьмусь.

— Эй, Юлька, она хочет без нас приступить к шедевру. Наверное, и денежки все прибрать к рукам задумала.

— Нет, так не пойдет. В конце концов, мы втроем в кафе были, и этот противный Семенов обидел нас всех одинаково. А меня даже чуточку больше.

— Ноник, Ю считает, что она обижена Семеновым больше нас с тобой.

— Хочет объявить вендетту?

— Наверное, она считает, что красивее нас с тобой.

— Дуры! — кричит Юля.

— Ой, она обозвала нас с тобой нехорошо, — смеется Соня.

— Девочки, не ссорьтесь, — урезонивает их Нонна, как мать расшалившихся детей.

А голос Жорика из-за двери возвращает Соню к реальности:

— Соня, мне надо позвонить!

Она шепчет в обе трубки:

— Я могу взять на себя эротические сцены. Ну, там про тип оргазма, про размеры мужских половых органов и тому подобное. Ты, Юлька, будешь описывать, кто во что одет был, какая была погода, как шелестела листва и урчало в животе, а Ноник будет разводить философию, теоретически обосновывая наши поступки и непременно, непременно, слышь, Нон, находить им оправдания.

Юля заворачивается в огромное, размером с ковер, махровое полотенце.

— А что, тебе когда-нибудь требовались оправдания?

Если Соне когда и понадобилось бы оправдание, так это сейчас, так как Жора почти оторвал дверную ручку чулана, при этом не замолкая ни на секунду:

— Мне небось эта Буркова бессмысленная звонит, а ты телефон заняла!

— О боже! Предлагаю назвать первую главу: «Как отравить мужа!»

Юля усмехается:

— Что, Жорка телефон требует?

— Да!

Нонна смотрит на фотографию Федора и вынимает иголку из его глаза.

— Слушайте, а вдруг получится? Девочки, мне надо переспать с этой идеей, — шепчет она и осторожно кладет трубку.

— Ей надо переспать с идеей, — объясняет Соня Юле.

— Лучше б она с мужиком переспала. Ладно, спокойной ночи.

Юля кладет трубку и ложится в большую и пустую постель, в то время как Коррадо еще продолжает коверкать великий и могучий русский:

— Меня ты слушишь?

Нет, уже не «слушит». Спит.

Сонькина квартирка тоже приутихла. Через открытую дверь Соня глядит на заснувшего Жорика — милого во сне, с пухлыми детскими губами. И выключает свет в коридоре.

Нонна открыла школьную тетрадь в девяносто шесть листов из сыновних запасов и теперь зачарованно глядит на пустые клетки. В отличие от Юльки, она очень хорошо понимала, что такое вдохновение. Но для того, чтоб испытать его, Нонне не требовалось особых средств, вроде бутылочки испанского сухого. Ей надо было только переступить черту обыденности, раствориться, утратить удручающую тяжесть собственной плоти и стать такой же легкой, как слово «тень». Чтобы уметь жить в лунном мире образов, нужно было стать невесомой. А это значит, не быть той Нонной, которая живет вот уже тридцать четыре года — мягкость карих глаз, мягкость покатых плеч, неторопливая плавность жеста. Она это умела. Как только первые строчки ложились на белый лист, происходила странная метаморфоза — из всех органов восприятия у Нонки оставалась только способность видеть, причем глаза ее смотрели внутрь. Она не знала, как она выглядит, когда работает, да и не хотела знать. Наверное, еще то зрелище, если подумать.

Но теперь ситуация была другой. Ей предстояло писать о себе и о подругах. Не придумывать что-то, не черпать вымыслы из бездонной корзины откуда-то с небес, а, наоборот, опуститься на слякотные питерские мостовые, туда, где шлепают они — Соня, Юля и Нонна. Несколько минут она задумчиво смотрела на пустую страницу, а затем решительно начала писать: «Мы дружим с детства. Мы не помним времени, когда не дружили… Мужья, дети, институты, работы… Новые времена, новые книги… Нас закружило, завертело, так же как всех. Скрутило. Стало казаться, что так будет всегда… Мы хотим измениться… Пора меняться…»

По ночам Нонна гадала. Не каждую ночь, но частенько. И это ее увлечение шло вразрез с религиозными нормами поведения, что удручало Нонку и побуждало торговаться с Богом. Она боялась анафемы, Страшного Суда и вечных мук, поэтому убеждала Его, что само творчество — это своеобразное колдовство. И даже молитва, хорошая искренняя молитва, — не что иное, как заговор, заклинание и привлечение потусторонних сил. Тем более что ее способности — это дурная наследственность. Ведь женщины в ее роду ворожили еще с незапамятных времен, из поколения в поколение, с упорством и настойчивостью игнорируя запреты и общественное мнение. Создатель хранил нейтралитет, не мстил, не швырялся молниями, вообще никак не комментировал Нонкины сомнительные увлечения, но она продолжала бояться, не прекращала переговоров с Богом и в то же время не могла удержаться от соблазна вызнать судьбу любыми подручными средствами.