Я заглядываю в дыру, возле которой теперь на коленях стоят солдаты, потом направляюсь в коридор, на цыпочках обходя мелкую лужу теплой воды.

— Уже призрак? — произносит голос лейтенанта. Я оборачиваюсь и вижу ее: высокие сапоги шагают через две ступеньки, она всклокочена, натягивает китель, заправляет толстую зеленую гимнастерку в штаны, на боку — пистолет в кобуре. У нее усталый вид, будто она только что вынырнула из самых глубин сна, и все же она совершенна, точно весь этот беспорядок требовался лишь для того, чтобы выпарить лишнюю воду из ее души, оставив более высокую концентрацию.

— Мистер Рез! — кричит она своему заместителю, только что появившемуся в конце Длинного Зала. — Одноколейка в карауле? Пошли туда еще Умеретьбы и Мака; может, они найдут, откуда это все валится. Скажи, чтоб не высовывались и вниз смотрели тоже — может, это прикрытие. И найди по рации Призрака; может, он от сторожки что-нибудь разглядит. — Она высовывает голову за дверь в столовую. — Дубль! — зовет она. — Заделай протечку; возьми кого-нибудь из слуг, пусть покажут, где тут запорные краны. — Она отмахивается от пыли, чихает и на долю секунды кажется девчонкой — мягкая, но суровая фигура в этом случайном тумане, который вытрясли из мощи замка.

— О, сэр! — Роланс, молодой слуга, неловкий упитанный юноша с одутловатым лицом, бежит ко мне, пытаясь втиснуться в куртку. — Сэр, что?..

— Ты сойдешь, — говорит лейтенант, хватая парня за руку. Она подталкивает его к солдату, вышедшему из столовой. — Вот, Дубль; идите, займитесь водопроводом.

Тот, кого она называет Дублем, хмыкает. Роланс оглядывается на меня; я киваю. Они вдвоем отправляются по коридору, побелевшие лица — точно кокарды в утреннем полумраке. Сухой дым — камень и штукатурка, что вихрятся вокруг них, передавая нам всем, движущимся и дышащим в этой сплошной поверхности, — заразу оскорбленного потрясения замка, всех нас делая полупризраками, и я в своей бесцветной форме лукаво архетипичен.

Лейтенант оборачивается к человеку в каске и с ружьем, который хромает мимо, одной рукой упирается ему в грудь, мягко останавливая. Он испуган; пот покрывает все его лицо, кроме длинного рваного шрама. Это старший из тех, с кем я вчера беседовал.

— Жертва, — говорит она мягко (и приходится признать, что по крайней мере имя у него удачное). — Ну же, тише. Отведи раненых вниз, в подвал восточного крыла, хорошо?

Он сглатывает, кивает и хромает дальше. Я смотрю ему вслед.

— Не уверен, что там безопаснее всего, — замечаю я. — По-моему, первый снаряд упал куда-то в подвал.

— Давайте глянем, ладно?

— Тут безопасно? — спрашиваю я. Лейтенант в темноте щелкает зажигалкой. Смотрит на меня в мигающем желтом свете. Рот ее слегка кривится.

— Да, — коротко отвечает она. Мы в подвале, присели на корточки на краю пустого бетонного бункера для угля, смотрим на кучу булыжников, рухнувших с потолка на груду поленьев; в тоге мне так сидеть неудобно, а ноги мои, должно быть, грязны.

Лейтенант достает из кителя серебряный портсигар, выбирает сигарету и закуривает. Чувствую, мне преподносят картину воплощенной храбрости. Лейтенант апатично затягивается, выдыхает.

— Я хочу сказать, — как выясняется, произношу я, — мы же в топливном складе. — Звучит неубедительно. Надеюсь, зажигалка светит достаточно слабо и лейтенант не увидит, как я краснею.

Лейтенант смотрит недоверчиво, оглядывает темный подвал.

— Что-нибудь взрывчатое?

— Думаю, только это. — Я показываю на гору булыжников, где, как мы полагаем, упокоился снаряд.

— Маловероятно, — отвечает она, затягиваясь. — Вот, подержите, — приказано мне. Выдана зажигалка. Свет бледен. Как странны вещи, которых не хватает. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз видел батарейку от фонарика. Лейтенант наклоняется, прикусив сигарету в углу рта, и осторожно смахивает мусор. На пол угольно-черной комнаты проливаются мягкие бледные пыльные водопадики. Затем осколки камней, потом лейтенант дергает и ворча тащит более упрямый обломок. Тревожный хруст, и с винных полок, увлекая за собой несколько поленьев, валится куча пыльных камней и щепок.

— Держите свет ближе, — говорит лейтенант. Я подчиняюсь, — Ха, — произносит она, держась за потолок и наклоняясь оттолкнуть что-то с дороги. — Вот он. — Я вижу вздутый бок мерцающей металлической оболочки. Она смахивает с него пыль, касается нежно, точно мать — головки ребенка. — Два-десять, — выдыхает она. Дрожь сотрясает подвал, и из дыры в столовой доносится грохот далекого взрыва. Лейтенант снова садится, отряхивает ладони, видимо, не слыша. — Сверху до него добраться удобнее.

Под наблюдением лейтенанта двое мужчин ковыряют временный могильник снаряда, стоя на коленях на раздробленном полу столовой и выгребая через дыру камни и дерево. Струя из трубы над обеденным столом сократилась до капели; вода натекла к наружной стене длинным, слабо дымящимся озером. Наверху, на этаже, где расположена моя спальня, кто-то из слуг пытается досками и старыми матрасами заткнуть бреши глотку; эти старания снова поднимают тучи оседающей вертлявой пыли. То и дело из дыры падает кусок штукатурки, крошечной рассыпчатой бомбой ударяясь об пол подле нас.

За спиной раздается шум: рыжий солдат, с комической осмотрительностью шагающий по пыльной пленке, тащит что-то длинное и черное. Он подходит к лейтенанту, изображает нечто вроде полупоклона и, бормоча, вручает ей одеяние. Это длинная черная мантия с красной подбивкой. Полагаю, отцовская. Солдат отходит, она улыбается и благодарит. Смотрит на меня со снисходительным удивлением, затем надевает, распахнув и завернувшись в нее. Мантия ложится ей на плечи тенью.

Еще одна бомба-штукатурка пикирует с потолка и разбивается возле двоих, убирающих со снаряда куски кладки; солдаты подскакивают. Озираются, затем возвращаются к работе. Лейтенант смотрит вверх, машет ладонью перед лицом.

— Столько пыли, — замечает она. Я тоже смотрю вверх.

— И вправду. Но у замка на просушку было четыре столетия.

Она только хмыкает, хлопает в ладоши, подняв пыль, и в крошечном самуме в своей трагической мантии разворачивается; ее следы на нашем разбитом, выбеленном полу — точно звериная тропа в снегу.

По-прежнему облаченный в простыню, я, стараясь не дрожать, выхожу на крепостную стену с лейтенантом и ее людьми. Она опускает бинокль.

— Не видать, — говорит она. Ее короткие пальцы постукивают по каменной кладке, она щурится, вглядываясь в даль.

Артобстрел прекратился, развесив утро сушиться, и роса лежит на плавных гребнях и игольчатых деревьях застенчивой вуалью — земля прикрылась после фанатичного изнасилования далеким орудием. Снарядов нет уже минут десять. Последний ударил ближе всех — не считая того, что пронзил замок, — в лесу, на склоне холма, в сотне метров от нас. Бледная струйка дыма поднимается там, где он разорвался, хотя другого видимого ущерба он лесу не причинил. Солдаты, посланные лейтенантом на крышу, не смогли определить, откуда летели снаряды. Они спорят, пытаясь понять, сколько было выстрелов. Договариваются на шести, из них два — болванки. Разговаривают о том, кто в нас стрелял и откуда. Лейтенант отправляет двоих вниз и стоит, облокотившись о парапет, смотрит на холмы.