Правда, надо сказать, что под конец я уже еле переставлял ноги. Проклятый гестаповец как-то очень нехорошо всадил мне пулю в плечо. То ли кость раздробил, то ли важный сосуд задел, то ли и то и другое вместе. Я отмахнул торчащей из ладони «Бритвой» нижнюю полу кителя и кое-как замотал рану поверх одежды. Но помогло это слабо – я чувствовал, что кровотечение не остановил, и с каждым шагом терял силы.

Хреново… Во всех смыслах. Сведения я раздобыл, конечно, ценные, но если мне даже суждено добраться до своих, кто ж поверит моему рассказу? Сочтут либо помешанным, либо провокатором, после чего на всякий случай передадут куда следует, где понятно кто умеет выбивать нужную правду и из дураков, и из изменников.

Но сейчас нужно было просто уйти подальше от того места, где я наделал столько шума. Понятное дело, что шпиона, обладающего такими навыками и узнавшего слишком много, фрицы будут искать очень усердно. Но – поутру, так как ночью они вряд ли куда-то сунутся из города, опасаясь недобитых отрядов Красной армии. И поэтому я просто шел в темноту, с трудом переставляя стремительно тяжелеющие ноги.

Темно было уже не только вокруг, но и перед глазами, поэтому я слишком поздно осознал, что вышел не туда и не к тем.

Но отступать уже было некуда…

Они стояли на узкой грунтовой дороге, ведущей из города. Двое фрицев и их мотоцикл с коляской, оборудованной пулеметом. Чего стояли, непонятно, причем им это явно не нравилось, так как оба заметно нервничали, держа в руках винтовки. Как назло, луна вышла из-за туч, и я слишком поздно понял, что нахожусь метрах в пятнадцати от мотоциклистов – то есть на расстоянии, когда по ростовой фигуре промахнуться сможет только слепой или вусмерть пьяный.

– Хальт! – хором выкрикнули фрицы, направляя на меня винтовки, и я послушно остановился.

Ну а что мне оставалось делать? Бежать я уже не мог, хорошо, что вообще еще держусь на ватных ногах, которые того и гляди подломятся. Подумалось: еще пара секунд, немцы осознают, кто перед ними, и так же хором выстрелят. Хорошо бы, если б так, а то я очень не люблю, когда меня на полоски медленно режут и горящими угольками прижигают, пытаясь выведать то, чего я не знаю.

Но фрицы стрелять не стали. Переглянулись, хмыкнули. Один что-то быстро проговорил, обращаясь ко мне, – но я так немецкую речь не воспринимаю, мне б медленно, да с расстановкой, глядишь, чего и пойму.

Ага, удостоверились, гады, что перед ними не раненый сослуживец, а враг, переодевшийся в немецкую форму. Ну да, рожа у меня совершенно не европейская, плюс наверняка понятно, что шмот на мне с чужого плеча. Луна, как назло, светила словно прожектор, так что не ошибешься.

Однако расстреливать меня они не стали. Перекинулись парой слов, после чего оба заржали. Потом один приложился к винтовке, недвусмысленно метя мне в ногу, а второй примкнул штык к своей и неторопливо, вразвалочку направился ко мне.

Ясно. Решили, что смерть от пули такому гаду, как я, это слишком большая милость. Потому один из них захотел на мне потренировать навыки штыкового боя, а кореш в это время страхует, чтоб я чего не выкинул. Мало ли.

Но я хоть еле стоял на ногах, однако служить для фрица тренировочным чучелом не собирался. И когда он, приблизившись, коротко ткнул штыком мне в живот, я сделал шаг влево, одновременно заворачивая корпус по часовой стрелке и левой рукой продолжая движение винтовки дальше. И когда немец, не ожидавший подобного от полуживого противника, провалился вперед вместе со своим ударом, я правой рукой просто мазнул ему по шее, ощутив двумя пальцами шероховатую ночную небритость откормленной морды.

Фриц сделал шаг вперед, недоуменно повернул ко мне голову, соображая, что произошло, и даже ртом невнятно булькнул – наверно, сказать чего хотел.

Но не получилось. Перерезанным горлом много не наговоришь. «Бритва» все еще торчала из моей ладони сантиметров на пять, и такой длины клинка вполне хватило для того, чтобы располовинить врагу трахею и одну из сонных артерий.

И тут грохнул выстрел. Почуяв неладное, второй немец нажал на спусковой крючок – и меня словно кувалдой по ноге долбануло.

Устоять после такого было невозможно. Я упал на землю, и рядом со мной рухнул порезанный мною немец – выронив винтовку, он обеими руками держался за шею, но толку от этого было мало. Только меня своей кровищей, хлещущей из шеи, окатил как из брандспойта с некачественной водой – теплой, липкой и с характерным запахом ржавого металла.

Я видел, как второй немец вновь прикладывается к винтовке, намереваясь всадить контрольную пулю мне в голову. Это он, конечно, правильно делает. Я б тоже к такому врагу не стал приближаться на всякий случай, а прикончил бы его на расстоянии…

А потом я увидел, как лицо немца с винтовкой вдруг разорвалось, раскрылось вперед лоскутами кожи и выплеснулось вперед кровавым фонтаном. Фриц покачнулся, рука его дернулась, и дульный срез винтовки полыхнул белым огнем…

Удар по голове был ужасен, словно по ней какой-то великан ударил гигантским кузнечным молотом.

И сразу же ночь вокруг меня стала непроглядной. И бесконечной, как само время, от безжалостного дуновения которого ежедневно гаснут огоньки десятков тысяч человеческих жизней…

* * *

Запахи бывают разные. Приятные и не очень. И организм на них по-разному реагирует. Кровь вот, когда ее много, обычной мокрой ржавчиной пахнет – но почему-то от этой сладковатой вони желудок нехорошо так ворочается в брюхе, грозя выплеснуть из себя только что съеденный обед. Или вот труп, например, слегка разложившийся. Сладковатая вонь от него, вроде бы и не особо мерзкая. А надышишься ею – голова непременно будет словно после недельной пьянки, тяжелая и ноющая, как старая рана перед дождем.

А вот вареная картошка почти ничем не пахнет. Влажной сыростью кипящей воды, да еще, может, подвалом, который давно не проветривали. Но почему от этого запаха такое впечатление, что кишки начинают настороженно ворошиться, будто клубок растревоженных змей? А желудок так вообще ведет себя, как собака, соскучившаяся по любимой игрушке: дай, и все, а то укушу!

– Очнулся, соколик, – раздался надо мной женский голос, и следом теплая ладонь легла на мой лоб. – И жар спал наконец-то.

– Наконец-то, сколько ж можно, – недовольно пробурчал смутно знакомый голос. Где ж я его раньше мог слышать?

Узнать это можно было, лишь открыв глаза, что я и сделал с большим трудом, аж веки заломило. Такое бывает, когда долго ими не пользуешься. Значит, провалялся я немало. Дня три, не меньше. Оно и неудивительно.

Память мне точно не отшибло. Все разом вспомнил, включая две пули, которые умудрился поймать своей тушкой. И третью, которая, по идее, должна была вышибить мне мозги. И, наверно, не вышибла, если я, конечно, сейчас не в Крае вечной войны, где погибших воинов принято встречать недовольным ворчанием и запахом разварившейся картохи.

Пахло, кстати, не только ею, а еще и стираными портянками, развешенными на веревках, сеном, кирзой, керосином и кошкой, которая сидела на большом сундуке и таращилась на меня, словно увидела привидение. Похоже, привыкла, что я лежу бревном и не шевелюсь, а тут надо же, неподвижный доселе предмет башкой крутит и щурится подслеповато.