Решение США о расширении НАТО имело сложную политическую предысторию{101}. Как только было объявлено о программе «Партнерство во имя мира», начались дебаты о расширении НАТО. На Клинтона повлияли аргументы, высказанные лидерами ведущих стран Центральной Европы – и особенно президентом Чехии Вацлавом Гавелом и президентом Польши Лехом Валенсой, – на церемонии открытия музея памяти жертв Холокоста в Вашингтоне. Если мир хочет избежать новой катастрофы в Европе, убеждали они, необходимо интегрировать Восточную Европу в западные структуры и настоять, чтобы в качестве предварительного условия эти страны объявили об отказе от территориальных претензий друг к другу и всячески поддерживали бы национальное примирение.

Брент Скоукрофт утверждает, что администрация Клинтона слишком сосредоточилась на европейских делах и потому не смогла уделить достаточно внимания опасениям России по поводу расширения НАТО. «Администрации Клинтона следовало бы сначала пообщаться с Россией и только потом соглашаться расширять НАТО»{102}. Но Клинтон и его ближайшие советники полагали, что сумеют совместить решение двух задач – расширить НАТО и удержать Россию в рамках близких отношений, предложив русским в качестве поощрения членство в «Большой семерке» и особое соглашение с НАТО – в виде Совместного постоянного совета (СПС) Россия – НАТО. Госсекретарь Мадлен Олбрайт отмечала, что США выстраивали взаимоотношения России с НАТО так, чтобы у нее был в них свой интерес, и что «мы, безусловно, прилагали все старания, чтобы проявлять к России уважение»{103}. Российское правительство в конечном счете подписало соглашение с НАТО, хотя и с неохотой. Одна из сложностей состояла в том, чтобы изобрести особенные рамки для отношений России с НАТО, которые позволили бы России играть уникальную и видную роль.

СПС давал России право голоса – но не право вето – в обсуждении интересующих НАТО вопросов и наметил области перспективного сотрудничества с НАТО, такие как урегулирование кризисов, превентивная дипломатия, совместные операции, поддержание мира, контроль вооружений, нераспространение ядерного оружия и реагирование на стихийные бедствия и катастрофы. В рамках СПС регулярно проводились встречи на уровне послов и ниже. Однако россияне, работавшие в НАТО, убеждались, что карьерные перспективы в этой организации им не светят. Неудивительно, что Совет добился весьма скромных результатов. Более того, не прошло и нескольких недель после начала работы СПС, как стала известна досадная для России новость: НАТО соглашается в 1999 году принять в свой состав в качестве полноправных членов Польшу, Венгрию и Чехию. Представители российской стороны отмечают, что с ними не нашли нужным посоветоваться, прежде чем принимать такое решение. «Наши переговоры с Уорреном Кристофером, – пишет Евгений Примаков, – не оставили сомнений, что они решили не обращать на нас ни малейшего внимания, когда дело касалось расширения НАТО»{104}. По свидетельству главы штаба Ельцина Анатолия Чубайса, «у Соединенных Штатов был уникальный шанс включить Россию в структуры европейской безопасности, но, расширив НАТО, они этот шанс упустили»{105}.

Риторика и действия России отражали ее в корне противоречивое отношение к НАТО: с одной стороны, альянс воспринимался как противник, угрожающий безопасности России, с другой – как организация, с которой у России теперь сложились особые отношения. Это двойственное отношение к НАТО служило источником постоянной неопределенности для представителей российского политического истеблишмента и служб безопасности, причем некоторые из них осознавали преимущества сотрудничества с НАТО, но большинство по-прежнему рассматривали НАТО сквозь призму холодной войны.

Самый тяжелый кризис в американо-российских отношениях разгорелся в конце президентства Клинтона в результате кровавого распада Югославии. Крах этого социалистического государства открыл некоторые возможности для американо-российского сотрудничества в Боснии, но поставил их по разные стороны баррикад в ситуации вокруг Косова. Когда республики, входившие в состав Югославии, объявили о своей независимости, авторитарный лидер Сербии Слободан Милошевич поддержал боснийских сербов в развернутой ими войне против населявших Боснию мусульман, в том числе и кровавую резню 1995 года в Сребренице, где были убиты восемь тысяч мусульманских мужчин и мальчиков. Силы ООН были неспособны положить конец этническим чисткам, проводившимся сербами против боснийских мусульман. Возглавляемая США интервенция войск НАТО в 1995 году в конечном счете прекратила конфликт, что было закреплено Дейтонскими соглашениями, подписанными в конце того же года. В 1999 году НАТО снова вмешалось в балканскую политику, на сей раз чтобы прекратить кровопролитие в Косове, области Сербии, где большинство населения составляли мусульмане, желавшие получить независимость от Белграда. В период войн в Боснии и Косове ярко проявилась внутренняя противоречивость позиции России, ее неуверенность в вопросе о том, хочет ли она быть партнером Запада или играть особую роль в балканских конфликтах, несомненно, подрывавшую усилия НАТО по установлению мира в регионе.

На всем протяжении 1990-х годов российские политические деятели и военные часто вспоминали ее исторический союз с сербами, основанный на общей православной вере и традиционных культурных связях. Ельцин поддерживал действия ООН и НАТО на Балканах с крайней неохотой и постоянно напоминал Клинтону, что лично ему, Ельцину, и его администрации поддержка направленных против Милошевича действий дорого обойдется внутри страны. И даже более умеренные прозападно настроенные российские политики с крайней осторожностью относились к борьбе с Милошевичем, опасаясь, что это придаст смелости антиельцинским силам.

Клинтона и самого тревожило, что если США будут слишком сильно опираться на Россию в борьбе с сербами, Ельцин потеряет поддержку россиян в деле реформ{106}.

А поскольку военная кампания против боснийских сербов по времени совпала с началом дискуссий на тему расширения НАТО, а затем НАТО начало систематические бомбардировки Сербии, этот вопрос стал особенно болезненным.

Ричард Холбрук, архитектор Дейтонских соглашений, писал, что «больше всего Россия желает вернуть себе ощущение, хотя бы и символическое, что она еще кое-что значит в мире. В основе наших стараний включить Россию в переговорный процесс по Боснии лежало глубокое убеждение, что категорически необходимо отыскать для России надлежащее место в системе европейской безопасности, что-то подобное той роли, какой она не играла со времен 1914 года»{107}.