Колечка пытался вскинуть и удержать на весу голову, не мог, голова падала на стол. Пытался что-то сказать, не мог — слова вязли во рту, как в каше. Лишь в мутных глазах вполне осознанное изумление.

— А чудовища у тебя кто такие? Ты, Николай, перешёл все границы, — распалял сам себя Слепота. — Это же, дорогой мой, клевета на советскую власть. Ну, были кое-какие перегибщики, но не чудовища же! А с твоим героем что мы можем построить? Мы не меняем курса, не надейся. Кое-какие поправочки сделаем, и всё. Вот ты, например, за брата обиделся, это частный случай, а ты замахнулся на целую систему. Сам понимаешь, приходится признать, не удался фильм, понимаешь, не получился, бывает.

— Уйди! — Мама давно уже стояла перед Слепотой. — Уйди! Из моего дома уйди! — Лицо перекошено гневом. — И никогда… — она запнулась, закончила, — чтобы я тебя здесь не видела!

— Оля, ты что? — испугался отец. — Разве нельзя высказать своё мнение?! Сколько лет… Кому понравлюсь, кому не понравлюсь, каждый имеет право… — Отец обнял маму, хотел отвести её от Меркурия, но мама скинула его руки с плеч.

— Это ведь ты травишь его многие годы! Работать не даёшь! — смотрит она Слепоте в глаза. — Ведь ты нарочно спаиваешь его! Зачем сейчас добиваешь? Коля прав, ты растерял свой талант, свою порядочность, превратился в жестокого чиновника — потому, что дал волю зависти. Уйди. Никто больше, кроме меня и Коли, тебе такого не скажет. Что же ты с собой сделал?! Себя убил. И всех, кто ярче тебя, убиваешь. Колю сейчас… Если когда-нибудь очнёшься, если когда-нибудь пожалеешь тех, кого убил, тогда, тогда… а сейчас уходи! — Мама споткнулась на слове и выбежала из комнаты.

Немые лица, пьяные, трезвые, гневные, сочувственные, но на всех — страх.

Снова скандал в их доме. Только сегодня уничтожен их Колечка. Только сегодня в этом скандале — тайна. Только сегодня обычно сверкающий, лощёный Слепота смазан — ни чванства, ни уверенности в себе, ни печати власти… живая, жалкая растерянность — второй раз за вечер, второй раз за жизнь.

— Слушай, за что она ненавидит меня, а, Мотя? Я же тебе друг. Я же тебе — роли, лавры, приёмы! Я же стараюсь…

Разом позабыв о недавнем столкновении со Слепотой, отец в эту минуту, когда накалились даже стены, спешит поднять спасительную рюмку и начинает утешать Слепоту:

— Брось, не принимай за чистую монету. Ты с Колькой, конечно, переборщил, фильм, бесспорно, удача, но и Оля погорячилась. Баба есть баба: всегда встаёт на защиту обиженного. Ты ведь не испортишь Кольке жизнь? И ладно. Ну, не понравилась сказка. Твоё право. Дело житейское. Ну, сказал, что думаешь. И — ладно. Главное, ты выпустил фильм. За это — спасибо. Не мучайся так. Это не только её дом, мой тоже. — Отец упивается своим красивым голосом, своей миротворческой ролью. — Я, ребята, за то, чтобы всё открыто. Каждый скажи своё, почему не сказать? А злости не надо, ты по-доброму скажи. Не всё получилось, что ж, пусть поправят! Доделать, переделать надо? Что ж, доделаем-переделаем. Ничего мне, ребята, не надо: ни машины, ни курортов, я готов сниматься днём и ночью, лишь бы зритель был доволен. — Отец «разбрызгивал» всепонимание, как одеколон. В отличие от Колечки и Слепоты, он не зависел от времени, говорил всегда одно и то же, словно время не двигалось. Он, казалось, не замечал, что тот же Слепота говорит каждый раз разное в зависимости от ситуации, которую чувствует носом, как охотничий пёс — след зверя. И сегодня, в напряжённый момент, отец выдавал привычные слова: — Ты, Коля, конечно, молодец, отгрохал серьёзный фильм, но всё-таки послушай Меркурия. Меркурий не от себя лично, хочешь не хочешь, а министр культуры, определяет политику, говорит от имени нашего общества, а наше общество, Коля, самое прогрессивное, если сумело повиниться в своих ошибках. — Зачем отец говорит о том, что Меркурий стал министром, точно кто-то из присутствующих этого не знает? Зачем обращается к Колечке, разве не видит: Колечка спит?! Голова — между рюмками, в лужице розового вина, глаза, как у спящей птицы, задёрнуты плёнкой, рот, как у спящего ребёнка, полуоткрыт! — Ты, Коля, рассуди, какое у нас общество, оно создало все условия для развития подлинно народного искусства. Я расскажу вам, ребятки, один случай из своей жизни.

Напряжение распалось.

«Ребятки» — лысые, седые, с толстыми брюхами, все достигшие благополучия, обрадованно закивали пьяными головами, загомонили. Усадили Слепоту снова за стол, налили ему крепкого чаю, а в чай коньяку, и пир продолжался: без главного виновника — Колечки и без хозяйки дома. Мама заперлась в своей комнате. Не открыла даже им с Ваней, крикнула: «Все оставьте меня в покое!» — точно они с Ваней в чём-то виноваты!

В тот вечер, в свои шестнадцать лет, Марье трудно было разобраться, кто прав, кто не прав, но, как всегда, более близкий ей мир матери и Колечки был побеждён миром отца: именно мир отца созидал и определял политику страны вместе с кинематографом, и им твёрдо управлял дядя Меркурий.

Вот, наверное, почему Иван спрятался в спорт, поначалу решив, что здесь всё справедливо. А теперь завяз и растерялся: с одной стороны, считает своим долгом сказать правду хотя бы о спорте, с другой — послушно идёт по следам отца — раз обществу сегодня нужны спортивные детективы, пусть они будут.

— Ты ничего не рассказываешь о себе. Знаю только, ты поступила в медучилище, а почему провалилась в институт, не знаю. Почему тогда, когда можно было ещё что-то поправить, ничего не сказала мне? Мы с отцом подключили бы нужных людей. — «Мы с отцом» резануло. — Ты не заметила, век изменился. Это внешне не бросается в глаза. Но сейчас успех определяют умение уловить момент, связи и пробойность. Не смотри на меня такими глазами, будто я преступник. И я, конечно, поступил частично по блату. Наверняка сочинение у тебя было уникальное, ты всегда писала лучше всех в классе, и ответила ты наверняка всё, что нужно, только сейчас это сработать не могло, ты шла не по блату, и этим определён результат. Сейчас время, когда действует железная логика: «Я — тебе, ты — мне!» Конечно, мой роман тоже издали по блату, но, Маша, честное слово, я сам не предпринимал ничего, так получилось.

Врёт всё Иван. Просто она недостаточно подготовилась, если провалила экзамены. В этом году закончит училище, поработает годик и поступит в институт.

— Сейчас всё определяют связи! — громко повторил Иван.

Почему-то стало больно за маму: мама себя для них не жалела, а умерла, и они ни слова о ней.

Иван встал.

— Пойдём, мама поймёт, не можем же мы просидеть на кладбище весь день?! Я не завтракал, убежал из дома ни свет ни заря, переделал уже кучу дел. И потом, нас ждут на Мосфильме. Ты ведь хочешь увидеть маму? — Иван вышел за ограду.

«Нет, мама играла только отрицательные роли, — хотела сказать Марья, — не свои. Не хочу видеть её глупой, склочной. Мама — совсем другая, чем в этих дурацких фильмах!» Но ничего не сказала, покорно встала.

Она чувствует, все её вопросы — о рождении и смерти, о смысле жизни, на которые она не может ответить, связаны с маминой жизнью и смертью, с этим вот холмом земли, с цветущей земляникой.