Передо мной был иной человек, ничем не напоминавший обходительного господина, всего пару часов назад сидевшего со мной за столиком кофейни. Понятно, там он старался завлечь меня, теперь же бесстрастно продиктовал свои условия. Моя симпатия к этому торговцу антиквариатом испарилась. Теперь я понимал, что передо мной не меценат, не покровитель искусств из числа бессребреников, а холодный и расчетливый делец, всему на свете знающий цену. В том числе и мне. И то, что он остановил выбор именно на мне, а не каком-нибудь еще из моих полунищих со-братьев-художников, было чистой случайностью.

Я медленно перевел взгляд на деревянную шкатулку, где лежали полученные от ван дер Мейлена два гульдена. Разумеется, я мог взять да и вернуть ему эти два гульдена, что, бесспорно, лишь укрепило бы мое самоуважение, но тут же возникал другой вопрос: на что жить, когда иссякнут жалкие гроши, полученные мною в Распхёйсе?

И сам ван дер Мейлен, судя по всему, без труда угадывал мои мысли. Его самодовольная, снисходительная улыбка стала еще шире, когда я вполголоса согласился на выдвинутые им условия.

— Вот и прекрасно, Зюйтхоф. Как по-вашему, сколько времени займет у вас сеанс?

— Ну, скажем, три часа. Потому что потом исчезнет выгодное освещение.

— Хорошо. Через три часа я приду сюда забрать госпожу Марион.

И торговец антиквариатом оставил нас вдвоем.

Я постарался отбросить в сторону все неприятные воспоминания и целиком сосредоточиться на работе. Уголь в руке носился над холстом, запечатлевая контуры красавицы Марион. Вот уже эскиз приобретал очертания, и, каждый раз задерживая на девушке взгляд, я подвергался опасности забыть в себе художника, позволив восторжествовать мужчине.

Она же, напротив, покорно заняв рекомендованную мною позу, сохраняла полнейшую безучастность, лицо девушки не выражало ничего, это была маска, неподвижная и непроницаемая. Но, приглядевшись, я понял, что именно безучастность и была маской. Все заключалось в выражении ее глаз. Это были глаза глубоко несчастного человека. Мне сразу стало ясно, что явилась она сюда не по доброй воле, что лишь неведомая мне страшная беда вынудила ее пойти на поводу у ван дер Мейлена.

Хотя мне не были известны детали их взаимоотношений, я чувствовал, как во мне медленно растет неприязнь к этому торговцу предметами искусства. Марион представлялась мне лишенным крыльев ангелом, которого бросили в ад нашего мира и там сковали незримыми цепями.

Позирование в обнаженном виде строго воспрещалось и подвергалось общественному порицанию. Нередко нашему брату художнику приходилось нанимать в натурщицы, по сути, уличных шлюх, которым было не в диковинку взимать плату с мужчин за предоставляемые им немудреные услуги. Но Марион ничем не напоминала опустившихся проституток. Ни ее одежда, ни манеры, ни внешность никак не вязались с привычным образом продажной девки, за пару грошей готовой на что угодно. Выставив на обозрение красивое тело исключительно по принуждению, она в то же время не предлагала себя мне. Между нами встал незримый барьер, которого нет и быть не может между клиентом и падшей женщиной.

Тем временем, завершив набросок углем, я, пока смешивал краски, позволил Марион сделать перерыв. И как раз в тот момент, когда она усаживалась на мою кровать, дверь комнаты распахнулась.

— Господин Корнелис, я только хотела спросить, не угодно ли вам или вашим гостям горячего шоко… — Увидев Марион, вдова Йессен запнулась на полуслове.

Моя квартирная хозяйка в ужасе уставилась на натурщицу. И даже если бы Марион не устроилась на моей кровати, а стояла бы передо мной, это ничуть не умерило бы потрясение бедной госпожи Йессен. Она относилась к типу людей благочестивых, фанатично преданных идеям кальвинизма, и в этом смысле мне было далеко до нее. Присутствие в комнате квартиранта обнаженной особы было для нее чудовищным по непристойности актом, святотатством, даже если речь шла о натурщице. Какой же я идиот, что не подумал об этом заранее! Этот ван дер Мейлен прямо-таки околдовал меня — где уж мне было вспомнить о моей бедной, благочестивой госпоже Йессен.

Я попытался объяснить, в чем дело, расписывал выразительно свое финансовое состояние, дескать, именно оно и вынудило меня принять предложение ван дер Мейлена, но она оставалась глуха ко всем моим доводам. С непреклонностью, о которой я и подозревать не мог, она заявила:

— Ничего подобного я в своем доме не потерплю. Завтрашний день — ваш, мой господин, но вот послезавтра вы съезжаете, а не то я заявлю о вашем распутстве куда следует!

Повернувшись, вдова вышла из комнаты. Глядя ей вслед, я пытался понять столь разительную перемену в поведении. Ведь вдова Йессен относилась ко мне, как к сыну, заботилась обо мне, обстирывала, кормила, ухаживала, когда я лежал в горячке. Может, все дело в заурядной ревности? Нет, скорее в этой кальвинистской непреклонности, нежелании оправдать любой грех, любое действие, которое она считала порочным, безнравственным.

Марион успела закутаться в покрывало, которое стащила с кровати. Женщина растерянно смотрела на меня. В этом взгляде я видел и жалость, однако непонятно было, кого она жалеет: то ли меня, то ли себя.

— Вам сейчас, пожалуй, лучше уйти, — сказал я. — Если желаете, я провожу вас до дома.

— В этом нет необходимости.

Это была первая фраза, которую я услышал от Марион. Голос у этой женщины оказался нежным, приятным, но в нем, как и в ее взгляде, чувствовалась запуганность.

— Но что скажет господин ван дер Мейлен, когда не застанет меня здесь?

— Я все ему объясню.

Я отвернулся, чтобы не смущать одевавшуюся Марион. Уходя, она вновь повернулась ко мне.

— Мне очень жаль, — произнесла она.

Амстердам

15 августа 1669 года

Чем ближе я подходил к этому дому в южной части Розенграхт, тем сильнее колотилось у меня сердце. В тот воскресный день настроение мое было явно не под стать чудной погоде. По залитым солнцем улицам дефилировали разодетые гуляющие. Большинство их желало попасть в новый Лабиринт, сооруженный на потеху публике одним немцем по имени Лингельбах. Лабиринт этот, где влюбленные без труда могли отыскать укромное местечко, изобиловал всякого рода диковинками вроде фонтанов и механических движущихся картин. Это сооружение мгновенно обрело необычайную популярность, к тому же сегодня погода как нельзя более благоприятствовала прогулкам и развлечениям. Дом, куда Рембрандт вынужден был перебраться после рокового для него банкротства, располагался как раз напротив увеселительного парка. Я спросил себя, как же все-таки престарелый мастер урывает часы для работы — ведь здесь постоянный галдеж и шум!

Внезапно из тени каменной стены передо мной возникли две развеселые молодые особы. Пестрые ленты в волосах, туго стянутые корсетом и откровенно выпяченные кверху груди. Парк увеселений — наилучшее место для девиц подобного типа. Обе загородили мне дорогу. Но мне было не до увеселений. Довольно бесцеремонно оттолкнув их, я продолжил путь. Вслед полетели реплики, ставящие под серьезное сомнение мои мужские способности и заодно предрекавшие мне не что иное, как ад.