Штейн положил руки на подлокотник кресла, помолчал.

— Если я вас верно понял, Инга Штраух в чем-то замешана? — спросил он после паузы. — Можете не отвечать, господин криминаль-комиссар. Но, право, не знаю, что говорить!.. Штраух никогда ни у кого сомнений не вызывала. А круг ее знакомств?.. У журналистов он весьма да весьма широк!

— Меня интересуют связи Штраух с посольством» -настойчиво повторил Хабекер. — И с иностранными журналистами. Главным образом с советскими.

— Связи с посольством... Нет, хороших знакомых у нее в посольстве, насколько мне известно, никогда не было. А с советскими журналистами я ее не видел. Да они и не стали бы встречаться с ней! Национал-социалистские взгляды Штраух не секрет.

Хабекер вздохнул.

— Видите ли, господин Штейн, — сказал он. — Не хочу, чтобы это выглядело подсказкой, но-. Вы, конечно, хорошо знали графа фон Топпенау?

— Эриха фон Топпенау? Еще бы!

— В то время фон Топпенау был третьим секретарей посольства?

— Формально — да.

— Почему — формально?

— Видите ли, господин криминаль-комиссар» Эрих фон Топпенау — личный друг посла Мольтке. Работал вместе в Константинополе. Фон Мольтке и вызвал Эриха в Варшаву. Ну и фон Топпенау, занимая должность третьего секретаря, фактически играл роль куда более важную. Он не только ведал протоколом, он являлся доверенным лицом посла.

Хабекер оживился:

Вот как? Однако, по моим сведениям, между послом Мольтке и графом фон Топпенау пробежала кошка?

— А! — сказал Штейн. — Нужно знать Эриха. Он ведь мечтал быстро получать чины, а Мольтке его придерживал. Не спешил представлять. Вот Эрих однажды и нажаловался министру.

— Фон Риббентропу? — спросил Хабекер.

— Да, — сказал Штейн. Они близко знакомы. В тридцать восьмом фон Топпенау ездил на партейтаг в Нюрнберг, встретил Риббентропа и воспользовался случаем. Мольтке пришлось объяснять в Берлине, почему он тормозит продвижение графа.

— И что же?

— Да ничего. Топпенау дали звание советника. Намечался его перевод не то во Францию, не то в Бельгию, но потом события повернулись так, что перевод отложили, а в тридцать девятом перевод вообще стал бессмысленным.

— Ага! — кивнул Хабекер. — Скажите, а этот случай не повлиял на взаимоотношения посла и фон Топпенау?

— Почти не повлиял. Видимо, Мольтке не хотел портить отношения.

Хабекер вертел в пальцах карандаш.

— Скажите, что он за человек, граф фон Топпенау? — спросил Хабекер. — Вы знали его в течение трех лет. Наверняка у вас есть собственное мнение.

Штейн помолчал. Видимо, рассчитывал, не навредит ли себе, высказав больше, чем необходимо. Снял руки с подлокотников, вздохнул.

— Видите ли, — сказал он, — граф принадлежит к нашей лучшей аристократии. В прошлую войну служил в Кавалерии, воевал... Русских ненавидит с фронта, а слова «коммунизм» вообще слышать не может.. В партию вступил раньше многих других дипломатов. Еще в тридцать третьем.Но..

— Но?! — подхватил Хабекер. — Не стесняйтесь, господин советник. Все вами сказанное останется здесь.

— Я не стесняюсь, — недовольно возразил Штейн. — Я подбираю точное выражение... Граф несколько легко смотрит на жизнь.

— Легкомыслен, — констатировал Хабекер. — В чем же это выражается?

Штейн не спешил. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова.

— Видите ли, я понимаю, что некоторые взгляды и привычки воспитываются в человеке семьей, пребыванием в определенном кругу общества, — начал он. — И мне ясно, откуда у графа фон Топпенау тяга ко всему, что отдает архаикой. Его преклонение перед бывшим императором, его склонность многое прощать человеку, даже национальность, за одну только принадлежность к родовой знати.

— Что вы имеете в виду?

— Дружеские связи Топпенау с польскими магнатами, — сказал Штейн. — Они ни для кого не являлись секретом, криминаль-комиссар. Наверное, вы слышали о скандале, который случился в тридцать девятом?

— Пожалуйста, подробнее, — попросил Хабекер. Я ничего не знаю.

— Может быть, и не стоит вспоминать об этой истории? — неуверенно сказал Штейн. — Собственно говоря с ней давно покончено...

— Пожалуйста! — повторил Хабекер. Штейн почесал бровь.

— В конце тридцать девятого, после оккупации Польши, графа послали в служебную командиров в Варшаву, — нехотя сказал он. — Фон Топпенау в обществе весьма уважаемых дипломатов и офицеров. И самым настоящим образом шокировал их, возмущаясь результатами наших бомбардировок, а также решением оккупационных властей, которые обошлись с прежними друзьями графа так, как они этого заслуживали.

— Граф выражал недовольство арестами польской сволочи?

— К сожалению, да, — кивнул Штейн. — Потом Эрих объяснял свое поведение заботой об интересах рейха. Говорил, что польских магнатов следовало привлечь к сотрудничеству, а не превращать во врагов.

— Когда «потом»? — спросил Хабекер.

— Графа отозвали из Варшавы сразу же, — сказал Штейн. — И некоторое время не допускали к делам. Вот тогда он и писал объяснение фон Риббентропу.

— Понятно, сказал Хабекер. — Но если я правильно понял, фон Топпенау удивлял вас отнюдь не приверженностью к родовой знати?

— Пожалуй, — сказал Штейн. — Эту глупость можно хотя бы понять.

— А какие глупости графа понять было трудно?

Штейн снова повозился в кресле, уставился на носки лакированных ботинок.

— Фон Топпенау многие находили умным человеком, — начал Штейн издалека. — Да и сам он был о себе высокого мнения. Иногда в шуточку называл себя старой лисой... Когда я приехал в Варшаву, меня предупредили, чтобы держал ухо востро: фон Топпенау умный интриган, он может втравить в такую склоку, что не сразу вы берешься.

Штейн покачал головой, усмехнулся, исподлобья посмотрел на Хабекера.

— Предупреждали не зря, — сказал Штейн. — Я довольно быстро убедился, что фон Топпенау мастер передавать и сочинять сплетни, способные рассорить людей на смерть. У него просто страсть к этому занятию. И надо сказать, делал он свои финты очень ловко. Комар носа не подточит.

Благодаря Топпенау все сотрудники посольства смотрели друг на друга с подозрением, а самого графа каждый считал доброжелателем. Иной раз это выглядело смешно. Действительно смешно.

— Зачем это было нужно фон Топпенау, по-вашему, господин советник? — полюбопытствовал Хабекер.

— Мне кажется, он не преследовал никакой особой, скрытой цели, кроме единственной — поиздеваться над человеческими слабостями, лишний раз убедиться в низменности человеческой натуры, — ответил Штейн. — А может быть, находясь в довольно ложном положении - третий секретарь, но доверенное лицо посла, -Топпенау испытывал потребность в подлинной, а не мни мой власти над людьми и удовлетворял эту потребность подобным образом.