у постели.

В окне встают из серой темноты,

потягиваясь, призрачные трубы.

Горячий сон еще целует в губы,

часы хрипят и бьют… Встаю, встаю…

v

Так просыпаться буду я в раю,

где душу встретят просто и радиво,

где все найду, чем жил я на земле,

той лампы свет, те трубы в серой мгле.

Рай как стихи: ведь это ли не диво,

что для стиха семь лет я сберегал

тот свежий миг, когда, пофыркав в ванне,

я по широкой лестнице сбегал?

И был урок звенящий фехтованья

в библиотечной, в палевом луче,

где спали книги в кожаной парче,

а в каждой книге — сладостная муза.

vi

«Battez, battez», — гремит басок француза.

 Я помню плечи моего отца,

скрещенных шпаг мерцательную пляску,

 как он сиял, решетчатую маску

сняв с потного веселого лица…

 Но мне пора. С Морской на Моховую

 лечу, перегоняя рысаков.

 Я помню все: Петрову длань живую,

смертельный свист под бронзою подков…

 Летят мосты, летят лепные стены,

и мчит меня рыдание сирены,

шипенье шин по царственным торцам.

vii

 Поверю ли кощунственным глупцам?

 Победу их стихом ли удостою?

О, если впрямь растре<с>калась бы высь

 и демоны в наш мир бы ворвались

 безумною толпою золотою, —

я принял бы их звездные крыла,

 их грозная мне льстила бы услада.

 Но вы — глупцы! Я помню, что была

 перед дворцом орлиная ограда.

Чугунного не стоит завитка

 вся эта ваша смертная тоска,

 придумавшая звезды шутовские…

viii

Прости же мне, погасшая Россия,

крутое пламя памяти моей.

Я помню все: особый запах школьный,

чуть пыльный — да — и двор прямоугольный.

Я был влюблен!ᴇ.ᴇ. Я жизни был живее.

Был каменный бассейн в оранжерее,

соединявшей аркою сквозной

два корпуса училища. Жирея

в густой воде под тиною сплошной,

блаженно жили рыбки золотые.

Раз, на пари, вскочил я на крутые

края бассейна и — в чем был — бултых.

ix

 Перепугал я рыбок золотых!

 Как водяной, я вылез. Воспитатель

стоял в дверях. На миг застыли мы:

я в тине весь, а он — темнее тьмы.

<И> вдруг я улыбнулся — так некстати.

Дверь хлопнула, но знал <я> с торжеством,

что понял он скользнувшую улыбку…

 Вот вымок я! В кармане боковом

 нашел я рот разинувшую рыбку.

 Ведь так: просты поэты и не злы,

 им мелочи нелепые милы.

 И, мир творя, смеялся Бог любовно.

x

Под аркою дрова теснились ровно.

Двор был широк и твердо-землянист.

Мы гнали мяч в час звучной перемены:

пинками, — бац! — об каменные стены

он шлепался, — летим мы — ветра свист, —

гремим по плоским крыш<к>ам, по железу,

сшибаемся, орем… Через забор

перелетает мяч, и вот я лезу,

карабкаюсь за ним — в соседний двор.

Игра идет. Играя, помню чьи-то

ресницы, блеск, ресницами прикрытый.

Ресницы первой радости моей…

xi

А выпадет снежок, да поплотней, —

мы затеваем дружескую драку.

Краснеют руки мокрые. Но вот

полет звонка в столовую зовет.

Я помню чай в стаканах, кулебяку,

цинк легких ложек, студень киселя…

Затем урок… Я рифмами позорю

задачника помятые поля.

И снова зал подобен морю, морю,

залившему всю палубу. Звонок,

последний час — любимый мой урок:

поэтом был учитель русской речи.

xii

В жилете старомодном, узкоплечий

и с огненною гривой на челе,

ты в класс входил: день зимний виновато

тускнел уже. Над классом лиловато —

молочный свет чуть свирестел в стекле.

И, вздрагивая рыжими крылами,

ты в громовые ямбы улетал,

за пламенем выплевывая пламя,

ты буйственно нам Пушкина читал.

Благодарю, благодарю, Бестужев! —

в моих стихах, в моей певучей стуже

волнуется сутулый твой огонь.

xiii

Я положил в раздумии ладонь

 на этот лист, где вспыхнул сквозь помарки

 последний стих: ужели никогда

 не возвращусь я? Не услышу — да —

чуть пыльный дух? Не выйду из-под арки

 на старый двор? Ужель не возвращусь?

 В мой сон порой свет льется лиловатый,

 и я — во сне — опять сижу, учусь.

 Меня сосед, тупой, мужиковатый,

с рябым лицом, толкает в бок, — но нет, —

 не слушаю, пишу хромой сонет,

 и все о вас, веселые ресницы!

xiv

Мне снится снег на сизой шубке, снится

мне влажный смех слегка раскосых глаз.

Сон, милый сон, морозный и веселый;

я иногда не доезжал до школы,

на полпути слезал — и в должный час

проходишь ты по Серг<и>евской белой,

и я к тебе чрез улицу иду.

Ах, наше счастье зябкое сидело

на всех скамьях в Таврическом саду.

Сиял мороз. Когда ты целовала,

мне жаркой мутью душу обдавало,

а после — снег сиял еще синей.

xv

Немало грез я перегрезил с ней,

с той девочкой в пушистой шубке сизой.

Я школу пропускал, и впопыхах

любили мы — и в утренних стихах

я звал ее Лаурой, Монна-Лизой [sic].

И где она? В серебряном саду

все так же спит на черных ветках иней,

гремят коньки по матовому льду

и небо веет тишиною синей.

Но где ж она? Не знаю, не пойму.

В последний раз — в бушующем Крыму —

из хутора полтавского — открытка…

xvi

Еще душа не дочитала свитка

эпических скитаний по чужим

краям, еще поют на