…Звучали какие-то речевки, приветствия, выступал директор школы – все это было как во сне. И когда ко мне подошел долговязый семиклассник, я даже не поняла, что ему нужно. Он взял мой промокший и помятый галстук и завязал его особым пионерским узлом на моей шее.

– Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин, – смеясь, вытащил из кармана белый носовой платок и сунул его мне.

А потом прицепил пионерский значок. Галстук мешал – дылда не догадался повязать его под воротник рубашки, а завязал его прямо на моей шее. Я повертела головой и незаметно оттянула узел. Дышать стало легче, но галстук кололся. Незаметно (ну, мне так казалось, что незаметно) я вытерла глаза платком и замешкалась, не зная, куда этот платок девать. Я с ужасом думала: «Какая я плохая пионерка!» Но что-то еще… что-то не давало мне покоя. Я не могла понять, что…

Ах, да! А клятва?..

Всплыл текст, который я знала наизусть:

«Я, (фамилия, имя), вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: Горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Всегда выполнять законы пионеров Советского Союза. Быть честным и верным товарищем, всегда смело стоять за правду и быть примером и вожаком для октябрят…». А потом кто-то должен был сказать: «Будь готов!», – а мы все ответить: «Всегда готов!»

При этом нужно было сделать салют правой рукой.

Все правильно.

Все так и должно было бы быть. Но почему же я не помню всего этого? И клятву я не произносила…

Оказывается, все повторяли за пионервожатой слова клятвы. Говорили все хором – а нас было три класса третьеклассников, человек около ста, – и никто не заметил, что меня не было, и галстук мне повязали без клятвы, и я стала как все, как все! – юным ленинцем!

Почему-то мне не давал покоя вопрос: почему ленинцем? Я же девочка – значит, юная ленинка. Но так не говорили. Я решила этот вопрос никому не задавать. Пока. Наша пожилая пионервожатая задорно заголосила опять:

– Как повяжешь галстук,

Береги его:

Он ведь с красным знаменем

Цвета одного!

Знамя стояло рядом с ней – тяжелое, бархатное, с какими-то нашивками, скрывающимися в складках, и желтой бахромой, из которой хотелось заплести косички. Но я уже была пионеркой. И все детские глупые мысли не должны были водиться в моей голове. И я их прогнала. Я очень хотела домой. К бабушке. К ее теплым рукам, пахнувшим так вкусно – чем-то неуловимо-сладким, родным и теплым. Захотелось уткнуться ей в бессменный передник и услышать: «а шейне мейделе[1]», а вовсе не «плакса-вакса-гуталин» от какого-то дылды. И как мне ему платок носовой отдать теперь?

…А пионерскую клятву я так и не давала…

Про театр

А еще мне говорят: «Ну почему ты не пошла в театральный! Ты же прирожденная актриса!» Правда-правда, так говорят. Ну честное пионерское! Вы мне верите?

А я что? А я отвечаю честно, чем вызываю недоумение, переходящее в презрение под девизом: «Умная, что ли?» Да. Я умная. Я умею лицедействовать. Иногда. Под настроение. А еще у меня абсолютный слух и абсолютная лень. И еще я увлекающаяся натура. А потом перегорает. И все бусики, конвертики, краски и мольберты лежат в тумбочках и шкафчиках с формулировкой «сейчас некогда, но я обязательно!»…

Я сейчас страшную тайну раскрою. Я не пошла в театральный по совокупности причин. Первая из которых была: «Какая артистка? Артистка! Специальность надо получить. Глупости все это!» Нет, это не слова моих родителей. Они вообще даже не догадывались о том, что я раздумывала на тему: «Ах, театральный!» Это голос разума, который родился во мне еще раньше меня. И сразу же спелся с голосом прагматизма, который, судя по всему, блуждающий – он то есть, то исчезает на долгое время. Но вот такая ария на два голоса звучала в моей шестнадцатилетней голове. И самое главное, время от времени продолжает звучать и сейчас.

Скажите! Ну скажите! «Ах, Иванова! Прекратите выеживаться! Артистка, пофигистка – тебе бы в цирке выступать, вместе со своей веселой семейкой! В акробатических этюдах, переодетой в клоунский костюм». Скажите! Я не обижусь.

Вторая причина, она же и третья, и пятая, и двадцать пятая, – я была уверена, что в Москву меня одну никто не пустит, а если пустят, все равно не поступлю, а если пустят и я вдруг! поступлю – я не люблю театр.

АААААААААААААА!!! Да! Я не люблю театр. Я и кино-то избирательно. А театр – это вообще больная мозоль. Презирайте меня. Ну же…

Нет, меня с детства водили на спектакли в областной драмтеатр. И тетя Фаня (папина тетка, переехавшая в Белоруссию из Сухуми после репрессий 37-го года и реабилитации 55-го, бездетная, строгая и правильная) надевала черное шерстяное платье (независимо от времени года), большой белый кружевной воротник, «лакирки» (лакированные туфли без каблуков, но с пряжкой, почти такие, как модны сейчас) и вела меня за руку в театр. Я побаивалась тети Фани и выполняла неукоснительно «спинку ровно, локти убрать со стола, голову поднять, не задрать, а поднять, и идти спокойно и ровно. Никакой беготни, пустой болтовни…»

В театре мне сначала было интересно. «Аленький цветочек», например. Почему-то отчетливо запомнился именно «Аленький цветочек». На сцене дядька с седой бородой и его дочери, тетки, выглядевшие старше моей мамы, в широких юбках и коронах, похожих на ту, которую мы с мамой мастерили для моего новогоднего утренника. Они громко кричали, «чтобы было слышно на дальних рядах» – пояснила тетя Фаня. Но мы сидели во втором ряду, и получалось очень неестественно.

Я с детства противная – замечаю мелкие детали. Ну вот и заметила, что из-под сарафана у одной из пожилых «дочек» выглядывают модные тогда сапоги-чулки на платформе, а у чудища ботинки как у соседа дядь Толи, что цветочек загорается аленьким, только когда сверху нажать на кнопку, а у папеньки борода приклеена криво… Но я стеснялась тети Фани и ничего не говорила.

Потом был буфет. «Пирожные или бутерброд с сыром?»

– Конечно, пирожные!

Тетя Фаня покупала два пирожных и сок. «Не торопись. Возьми салфетку. Не кроши. Локти прижми к телу. За тобой никто не гонится!» Но все равно было вкусно, и я совсем не хотела возвращаться на второе отделение. Но, увы и ах!

Потом уже были «Золотая рыбка», «Царевна лягушка», что-то про Емелю. Мне должно быть ужасно стыдно, но я равнодушно смотрела спектакли и ждала перерыва и пирожных. Нет, мне ужасно понравилась корона у Царевны-лягушки – блестящая, из картона, обклеенного фольгой. И у Емели печка была прикольная – на колесах – их было отлично видно со второго ряда, а за печкой сидел дядька в синем комбинезоне, и когда нужно было по сценарию, подталкивал печку и она катилась на своих колесах…