Об этом она заявила своей матери, Анджелине Дженкинс. Повторила это своей лучшей подруге Карле, порвавшей с нею три года назад, после того как она нашла Монифу у себя в ванной с иглой, воткнутой меж пальцев ступни. Сказала и своему бывшему бойфренду Ларри, который когда-то хотел на ней жениться и пошел даже на то, что сводил ее в “Зэйлс”[321] присмотреть обручальное кольцо – такой вот сюрприз. Впечатление было такое, словно Монифа вернулась с программы реабилитации и поставила перед собой цель искупить и залечить душевные раны, нанесенные родным и близким.

Порвать со своим пристрастием Монифа собиралась завтра. Но разрыв в первую очередь означал преодоление самоедского пристрастия к наркотикам и отказа от того, что ее родная мать называла “блудовством с крэком”. В случае с Монифой “завтра” всегда означало “не сегодня”. Бросить завтра она собиралась и пару месяцев назад. И за пять месяцев перед этим. И за семь месяцев до того срока. И полутора годами ранее. На этот же раз под “завтра” подразумевалось конкретно 15 августа 1985 года.

На 14 августа Монифа блюла себя уже почти неделю. Бросившая среднюю школу Стайвесанта, беременная в свои семнадцать, она была, по сути, олицетворением злополучного бытия гетто, не будь сюжет ее жизни несколько более разнопланов и противоречив. Школу она бросила, сдав предварительные экзамены почти на “отлично”; беременность вынашивала, почти не прикасаясь к наркотикам. Росла, кочуя между квартирой матери в пуэрто-риканском Бушвике и родней в Бедстае и Бронксе. По словам ее сестры, Монифа отчаянно стремилась избежать жизненной развязки, которую ей навязывала сама статистика жизни цветных в тех районах…»

– Что еще за «статистика цветных»? Ты что, сильно умным себя мнил, когда ту ересь кропал?

– Босс, а что значит «блюла себя»? Тоже была содомиткой, что ли?

– Питбуль, ты думаешь, что любая баба, которая не дает мужикам, уже содомитка? На то пошло, не содомитка, а лесбиянка, а во-вторых, «блюсти себя» в данном случае означает «слезть с кокса». Моя девка тоже вон неделю не пыхала трубочкой.

– Ну по-онял…

– Я вот чего хочу знать. В первой части ты говоришь, что было убито одиннадцать человек. Так с чего ты тогда пишешь только о семи?

Я не знаю, отвечать мне или нет. Пять минут назад я сказал им, что мне нужно помочиться, и Юби ответил: «Я тебя не останавливаю». В тот момент, что я поднимался, Питбуль залепил мне кулаком в лицо, расшатав левый клык. Перед этим Свиной Хвост пинком сшиб меня на пол. А еще до этого Юби сказал Питбулю мной заняться, и тот, схватив меня за рубашку, ее порвал. Затем кто-то сзади дал мне по голове, и я ударился коленями об пол. Не помню, как и когда с меня стащили штаны и ботинки. Меня за руки поволокли наверх, при этом моя голова, стукаясь о каждую ступеньку, вызывала общий смех, вскрики и улюлюканье, уж не знаю почему. Питбуль схватил меня за шею – сильный, гад, – и вот мы в санузле, а кто-то снова засмеялся, и он меня толкнул, а я по инерции, сделав шаг назад, запнулся и приземлился в ванну и попробовал подняться, но поскользнулся. Он снова схватил меня за шею, при этом я невпопад наносил удары, шлепал его и царапал, а кто-то там снова рассмеялся и пихнул меня прямо под кран и включил его на полный напор. Струя ударила мне по лбу и по глазам; я пытался вспомнить, что нужно задержать дыхание, но вода все равно заливалась в нос и рот, и каждый раз, когда я пытался завопить, рот у меня наполнялся до отказа. Чувствовалось, как мою грудь придавил башмак, и я не мог пошевелить рукой, а вода хлестала, шлепала и била мне по губам, по зубам, щипала глаза и нос, и я начал давиться, кашлять и плакать, но шею мне по-прежнему удерживали, и это все, что я помню. Очнулся я весь мокрый на табурете, в трусах, и надсадно кашлял. Юби швырнул мне «Нью-Йоркер» и приказал читать.

– Я… Мне в самом деле нужно по-маленькому. В самом деле нужно…

Они смотрят на меня и хохочут.

– Ну пожалуйста. Прошу вас. Мне нужно в туалет.

– Так ты сейчас только оттуда, пацанчик.

И все ржут.

– Пожалуйста. Мне нужно…

– Ну так ссы, дурачина.

Я на табурете, но я как-никак мужчина, и хочу сказать: «Я как-никак мужчина, и вы не смеете обращаться так с людьми, и я…» Я хочу спать, очень, и я хочу стоять и держаться, просто чтоб показать им, что я кое-что могу, но я не могу многого, не могу даже вспомнить про глубокое дыхание, а глаза жжет, и мокрые трусы спереди становятся теплыми и желтоватыми.

– Босс, он чё, реально обоссался?

– Как? Он что, шестилетний?.. Вот зассанец.

– Видно, не смог удержаться. Недержание у мальчишечки.

И снова гогот. Хохочут все, кроме Юби. Мне ежеминутно приходится тереть глаза, такая в них рябь. И я принимаюсь читать – медленно, потому что, когда я дойду до конца статьи, они меня прикончат. Я чувствую от себя запах и ощущаю на ногах собственную мочу.

– Информации по остальным четырем я найти не смог. К тому же семь – нормальное круглое число.

– Бэбику нужен подгузник, – влезает Питбуль.

– Продолжай, – говорит Юби.

Питбуль снова подходит ко мне, а я отодвигаюсь так резко, что запрокидываюсь на спину. Он поднимает меня за грудки, у меня снова невольно текут слезы, а он говорит:

– Соберись, мальчик.

– Вот. Теперь продолжай, – кивает Юби.

– «Но… но… но вот… но вот… но вот появляется некий парень».

– Брателла, с последнего предложения. Думаешь, мы его все еще помним?

– Изв… извините.

– Да ладно. Следи за собой. А то мы так далеко не уедем.

– «По сло… по словам ее сестры, Монифа отчаянно стремилась избежать жизненной развязки, которую ей навязывала сама статистика жизни цветных в тех районах. Но вот появляется некий парень. “Всегда возникает какой-нибудь долбаный чувак”, – говорит ее сестра. Над стаканчиком крем-соды в закусочной “Шеллиз”, что во Флэтбуше, она успевает дважды всплакнуть. Приземистая, круглощекая и…»

– Почему ты подаешь ее именно так, как ховагу из гетто?

– А? Я не пони…

– «Приземистая», «круглощекая», и я даже помню остальное: «Темнокожая, с завитками волос, кончики которых будто ощипывали поштучно». Ты думаешь, белый, ей понравится читать такое?

– Это что…

– Вот именно: это что?

Он встал у меня за спиной, а я изо всех сил старался не трястись. Лицо скукоживалось болью всякий раз, едва я открывал рот.

– Тебе бы понравилось, если б я написал: «Александр Пирс вышел из санузла, отряхивая ссаки со своего дюймового члена»?

– Вы… вы говорите мне, как писать?

– О. Теперь я вижу: умняга Александр Пирс наконец оклемывается. Я говорю, что не берусь судить о твоем членике. Потому что мне нет до него никакого дела. А ты не можешь судить о волосах черных женщин, потому что ни хрена в них не смыслишь.