– Вы говорите о мировом правительстве? Популярная идея.

– О нет, я говорю не о правительстве. Я говорю о материале, из которого приходится строить империи. Авангард – язык демократии. Демократия есть новая религия. Следует новую религию и ее иконографию использовать. Надо встать на плечи социализма, сделать из него имперское движение. Это был мой рабочий план, простой. Некоторое время я играл с этой мыслью – мы рисовали авангардные свастики на красном фоне… Затем пришло в голову и другое: использование религиозного фактора в борьбе за империю существовало и раньше, задолго до Тридцатилетней войны. Я увидел, что существует европейский алгоритм истории – и назвал этот perpetum mobile борьбой гвельфов и гибеллинов. Понимаете?

– Поясните, пожалуйста.

– Я подумал, что коммунистический интернационал надо рассматривать как вариант движения гвельфов – ремесленников, пополанов, отвергающих власть императора. И противопоставить этому следует идею гибеллинов. Возрождая империю – отвергаешь новый папизм. Адольф увлекся моей концепцией.

– Путаница получилась, – сказал майор. – Мы, англичане, смотрим на вещи более рационально.

– Сосредоточьтесь. Я рассуждал так. Можно ли обозначить каким-то одним словом реформацию, коммунизм, треченто? Какое понятие объединяет все эти три явления?

Майор подумал тридцать секунд и сказал определенно:

– Беспорядок.

Британцы народ позитивный; всегда ответят правильно.

– Верно, беспорядок. И реформация, и коммунизм, и новая эстетика городов – это беспорядок, это революция, рушащая ветхую империю ради рабочих утопий. Но знаете ли, за счет чего всякий раз происходит преодоление хаоса революций? Требуется превратить революцию в войну – перевести энергию революционного духа в дух военный. Так и было с революцией французской – и Наполеоном. Так было с революцией российской – и Сталиным. Так было и с Гитлером. Война – это гармония, война – это классика, война – всегда строительство империи. Тогда я не понимал всего этого, видел лишь общий контур проблемы: от революции – к войне. Да, сказал я себе, революция несет беды общему порядку. Но империя придумала, как конвертировать реформацию в созидательную войну! И тогда общая Тридцатилетняя война построила из революционной разрухи – имперскую волю. Коммунистическая доктрина с 1848 года не дает покоя Европе. Коммуны и гражданские войны измучили буржуа, рухнули империи – Германская, Российская, Австро-Венгерская. Так неужели нельзя использовать эту разрушительную силу во благо имперскому строительству? Неужели нельзя перевести разруху в блаженную истребительную войну? Этим и надо заняться. Сделать из Малевича – свастику. Мы выстроили оппозицию: гвельфы – гибеллины, мы подверстали революционный процесс к великому европейскому алгоритму. Теперь вы поняли?

– И как? – спросил майор. – Получилось?

– Постепенно универсальный язык новых гвельфов, то есть авангард – сменился на имперскую стилистику. Мы отказались от квадратиков и загогулин, от этой азбуки флажков – и перешли к помпезной архитектуре. Так произошло не только в России и Германии, как теперь тщатся показать, – так произошло абсолютно везде: в Англии, Риме, Мадриде и прежде всего в Америке. Новая империя обязана Гитлеру, никому иному. Гитлер видел себя создателем Новой Западной империи, гибеллином новой истории – вступившим в конфликт с новыми гвельфами, коммунистами. Эта оппозиция виделась мне логичной.

– Кажется, я вас понял, – сказал майор Ричардс с улыбкой. – Но сегодняшний день вы мне не объяснили.

– Терпение, майор. Я еще не закончил. Признаюсь, я допустил одну важную ошибку. Не учел процессов внутри партии гвельфов: в 1923-м, когда я готовил Адольфа на трон, мы имели дело с так называемым марксизмом на русской почве, с ленинизмом, с теорией отмирания государства, с интернационалом и еврейской риторикой. Однако пока противники собирались с силами для новой войны, наш противник изменился, и, соответственно, изменились мы сами. Вы помните раскол на белых гвельфов – и черных? Черные сами стали имперцами – и прогнали белых гвельфов. Сталин создал национальное государство вместо интернационального братства трудящихся – то есть он сам создал империю, сам сделался гибеллином, или, точнее сказать, сделался черным гвельфом: приказал верующим принять власть императора как божественную. Я должен был предвидеть этот поворот.

– А вы были не готовы?

– Произошло это внезапно, в тридцать седьмом. Одновременно с этим фашизму пришлось подхватить упавшее знамя интернационала – объединяя в себе легионы болгар, венгров, хорватов, испанцев, греков и так далее. В коммунистическом лагере произошел раскол на тех, кто верен пролетарской религии равенства, и тех, кто коммунизм понимает как имперскую власть; собственно, противостояние Сталина и Троцкого данный конфликт (белых гвельфов и гвельфов черных) и описывает. Мы злорадно наблюдали, как коммунисты сажают друг друга под замок, но в это время произошло качественное изменение папистской идеи. Мы вышли на бой с совершенно другим противником, о чем не подозревали. В социальном отношении состав армий изменился тоже – рабочие пошли в лагерь Гитлера, коль скоро Сталин уничтожил интернационал трудящихся (сходным образом флорентийские пополаны шли в лагерь гибеллинов – а сначала они искали, куда бы от Штауфенов спрятаться), а коммунистическая номенклатура получила привилегии вельмож (так нобили, коих обнесли чашей у Гогенштауфенов, пошли к гвельфам, чтобы сделать карьеру).

– Я не так знаком с историей, но слежу за ходом рассуждения.

– Когда русская имперская армия входила в Берлин, где последние линии обороны состояли из детей и народного ополчения, где дрались женщины и старики, где шахтеры сражались с танками на отвалах шахт, пока их товарищи продолжали работать для фронта, – тогда бился уже германский народ, это сражались пополаны Германии, вовсе не Гогенцоллерны и совсем не Оттоны. Когда на Параде Победы к ногам Сталина швыряли штандарты побежденной Германии, он принимал этот триумф как император, отнюдь не как коммунист, не как марксист-ленинец, не как гвельф. В поединке нацизма и большевизма случилось то же самое, что произошло в поединке Гамлета с Лаэртом: противники поменялись рапирами. В 1923 году в руках у Гитлера было совершенное национальное оружие – разящее насмерть. Что мог противопоставить ему интернационал? Но в бою противники обменялись оружием. Та рапира, что была с заточенным лезвием и смочена ядом, перешла в руки противника – опасная рапира оказалась в результате обмена у Сталина, он и нанес Гитлеру решающий удар.

– Однако, – сказал майор Ричардс, – победа не досталась никому. Убиты оба. Кто, по-вашему, в выигрыше?

– Прежде я думал, что победила империя, – сказал я. – И вы так думаете, правда, майор? Вы даже считаете, что победа досталась вам – вы ее утверждали и подтверждали еще пятьдесят лет. Сейчас вы доигрываете ту давнюю пьесу – а милые русские статисты носят декорации.

– Возможно, – рыжий Ричардс тихо улыбнулся.

– Вы виртуозно научились использовать революции. Вы научились провоцировать их – и затем переводить в войну. Вы зажгли Восток вновь, вы готовы вооружать ислам, чтобы потом получать мандат на убийство мусульман… Вы разрушите Сирию, Ливию… И вы шагнете далеко… В Африку, до Уральских гор, и еще дальше… И вы снова вырвете у истории господство… Россия распадется на улусы… А бедолагу Ройтмана рано или поздно обвинят в каком-нибудь преступлении… Еврей сделал свое дело и может уйти… Вы так рассчитали, я уверен.