Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно на таком фоне были обречены на провал все претенденты на президентский пост, входившие в политическую элиту ельцинских времен. Слишком долго они мозолили глаза людям.
Именно на таком фоне выигрывал Путин, выскочивший, как черт из табакерки. И пусть табакерка эта принадлежит Ельцину, Путин не воспринимался как человек из уже привычной, тасованой и перетасованной колоды политических карт.
На Путина работали его молодость, образованность, его энергия, его умение говорить с улицей на понятном ей языке.
На Путина работала Чечня. Я далек от того, чтобы видеть здесь заранее сплетенную интригу: начать поход на Чечню, чтобы сесть в президентское кресло. Ему просто повезло. Открыв военные действия в Дагестане, чеченцы создали casus belli. И Путин, уловив настроения страны, решил пойти ва-банк. Он поставил во главу угла целостность России и взял курс на подавление сепаратистов.
В общем, Россия поддержала Путина, который не побоялся принять трудное решение и взять на себя всю ответственность за его выполнение. Чечня — частный случай. Но через чеченскую призму лучше просматривается настрой Путина на укрепление государственного аппарата, государственной дисциплины, государственного порядка. Он говорит о «диктатуре закона». А это, пожалуй, единственная разновидность диктатуры, с которой не знакома Россия.
На Путина работали и его поразительная интеллектуальная гибкость, умение сказать каждому то, что он хочет услышать. Путин как волшебное зеркало. Каждый, кто в него посмотрит, видит самого себя. А это приятно. Это сближает Путина и с теми, кто смотрит вперед, и с теми, кто оглядывается назад, и с либеральными демократами, и с либеральными консерваторами, и с национал-патриотами, и с «державниками» разных оттенков.
Последнее обстоятельство пока покрывает довольно густым туманом то будущее, которое Путин может дать России. Те, кто голосовал за Путина, голосовали не за четкую программу, не за ясную стратегию — их нет! — голосовали за надежду. За то, что будет лучше, потому что хуже быть не может.
Противники Путина пугают его прошлым. Служил в КГБ, был разведчиком. Поэтому начнет затягивать гайки, ограничивать свободы, сужать права парламента. На меня эта логика не действует. Я знаю вполне порядочных и современно мыслящих людей не только в КГБ, но даже в ЦРУ и в МОССАДе.
Те отрывочные сведения, которыми я располагаю, говорят о том, что в целом Путин ориентируется на либерально-демократическую перспективу. Но, поскольку Россия погружена в хаос, чтобы приблизить такую перспективу, надо перегнуть палку в другую сторону: сделать упор на наведение порядка. То есть не перечеркивать линию реформ, но скорректировать реформы, приблизить их к специфике российского социума. Если иметь в виду экономику, то это означает, держа в уме Фридмана и фон Хайека, действовать ближе к Кейнсу. Если иметь в виду политику, то это означает, что демократия будет сосуществовать (надеюсь, мирно) с элементами авторитаризма. Тут, по-моему, не проблема принципа, а проблема меры.
Я обещал продолжить разговор, когда будет ясно, какую команду подобрал Путин.
Мы тоже еще вернемся к Путину.
* * *
Еще до меня из «Известий» ушел Кондрашов. Он значительно тоньше организован, чем я, и поэтому больнее воспринимал всю ту возню, которую устраивала команда Кожокина. 12 мая 2000 года был подписан приказ о его увольнении. В этот же день состоялся прощальный сбор друзей в его уже не обширном кабинете. И в этот же день я первый (и последний) раз появился на заседании редколлегии:
«Мне бы хотелось сказать несколько слов не о текущем номере „Известий“, а на тему более общую.
Сегодня у нас необычный день. Уходит из газеты Станислав Николаевич Кондрашов.
Напомню, что он проработал в „Известиях“ то ли 48, то ли 49 лет. Практически полвека. Больше, чем прожили на свете многие из присутствующих здесь.
Несколько десятилетий Кондрашов был несомненным лидером советской международной журналистики. Его читали, его цитировали, его любили. И то, что „Известия“ стали популярной, авторитетной газетой, интеллигентной газетой для интеллигентных людей, в огромной степени заслуга Станислава Николаевича. Этот авторитет, эта популярность помогали „Известиям“ и в нынешние сложные времена.
По всем правилам нашей журналистской жизни редакции надлежало бы торжественно проститься с Кондрашовым. Но, слава богу, никаких торжеств не предвидится. Это было бы верхом лицемерия, верхом безнравственности. Ибо все вы понимаете, что на самом деле означают слова „по собственному желанию“…»
Кожокин перебивает меня и говорит, что проводы организует международный отдел и средства выделены.
Я возражаю — и выпивку, и закуску Кондрашов покупал.
И продолжаю: «Ладно, это уже пустое. Знаю, что многие радуются уходу Кондрашова. Уверен, что настоящих известинцев это огорчает.
Зачем я все это говорю? Наверное, потому, что Кондрашов — мой друг. Потому, что „Известия“ — моя газета. И потому, что стыдно…
Извиняюсь за отнятое у вас время».
И ушел.
Не знаю, что там говорили вслед…
А мы долго сидели у Кондрашова. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы…»
19 мая запись: «Надо уходить».
* * *
Неумолимо надвигалось 70-летие. Содержание возможных юбилейных речей было известно. Настроение было не юбилейное. И я сбежал из Москвы. Клюнул на рекламу, которая предлагала десятидневный курс «очищения организма» на базе санатория «Юность» в Пущине. Купил путевку и отбыл на родной «Оке» в Пущино.
Все было как в рекламе. Полная бессолевая диета. Физкультура. Массаж. Сауна. И на финише — выгоняние желчи. Похудел на 7 кг.
Обитатели санатория меня расшифровали, но это не мешало очищать организм.
Только одна телекомпания добралась до меня 9 августа. Но после взрыва под Пушкинской площадью юбилейный разговор как-то не шел…
Но друзья не забывали. Александр Борисович Пумпянский, главный редактор «Нового времени», выдал маленькую поэму в прозе «Гурман и гуру». Воспел с перебором.
«Юрист, парткарьерист, спичрайтер и тайный советник вождей, политический обозреватель, дипломат, вновь политический обозреватель. Это все о нем — об Александре Бовине. Как говаривали при коммунизме, этапы большого пути.
Растиньяк из Ростова, мушкетер-бузотер, московский Гаргантюа — гроза и слава домжуров и домлитов, неутомимый покоритель Шампани и Пельмени, философ-жизнелюб… И это тоже все о нем — об Александре Бовине.
Тонкий толстяк, еретик при дворе, нонконформист-царедворец, мыслитель в царстве мертвечины, обаятельный доктринер-экспериментатор — в том числе на собственной шкуре… И это тоже все о нем — об Александре Бовине.
Честолюбивый вольнодумец, он тянулся к власти, каковой был всесильный ЦК. Другого легального, не летального способа реализовать идеи не было видно. Он работал со словом, а получал всегда за дело. И тогда, когда его отлучили от ЦК (как гласит апокриф, Суслов — полная противоположность нашего героя, вяленая акула коммунистической идеологии, идеально засушенный мозг с железными челюстями — лично распорядился отобрать у него пропуск)… И тогда, когда его назначили первым послом в Израиль (между прочим, после того, как он наперекор влиятельнейшему антиизраильскому и антисемитскому лобби впервые написал в „Известиях“, что пора, давно пора признать Израиль).