и достала листок бумаги.

— Есть одна проблема… — начала она.

Джайлс прервал ее.

— Нет никакой проблемы! — как безумный, завопил он. — Как это может быть? Я лично проверил каждый анализ крови, когда-либо сделанный Калки или Лакшми…

— Замолчи, Джайлс, — без всякого выражения сказал Калки.

Пока Джеральдина излагала результаты своего анализа, Лоуэлл расхаживал по комнате, желая прервать ее, но не отваживаясь на это. Использовались сложные медицинские термины — например, «эритробластоз». Но все было ясно и без терминологии. Как и решение, которое предложила Джеральдина.

— Вы с Лакшми сможете иметь детей только в том случае, — сказала она, — если каждые семьдесят два часа Лакшми десенситизировать гамма-глобулином с высоким титром антител, подавляющих резус-фактор. Это сделает содержащийся в крови антиген-убийцу беспомощным и позволит ей выносить нормальных детей.

Калки уловил главное: время еще было.

— Где можно найти этот гамма-глобулин?

— Думаю, мы сможем найти гамма-глобулин в любой больнице и даже в аптеке, — сказал Джайлс. — Но я не согласен с анализом Джеральдины. В конце концов, это мое дело…

— Мы обсудим это позже, — ответил Калки.

«Рогам» найти удалось. Но он оказался неэффективным. Теперь Лакшми сенситизирована постоянно. Любой ребенок, которого она сможет зачать с Калки, родится мертвым, или, точнее говоря, не родится вообще.

Калки сообщил эту новость Лакшми. Не знаю, что он ей говорил. Она никогда не упоминает об этом ни при мне, ни при Джеральдине.

Через неделю Калки и Лакшми стали затворниками. Однажды я позвонила Калки. Предложила помочь ухаживать за садом. Калки сказал, что он не хочет никого видеть. По словам Джеральдины, Лакшми все еще находилась в глубокой депрессии. И не она одна.

Теперь я провожу большую часть времени в вестибюле «Хей-Адамса», присматривая за Джеком и Джилл. Ребенок превратился в славную маленькую девочку с живым и веселым характером. Я зову ее Евой. Аналогия очевидна. Должна заметить, что за последние два года Джек и Джилл произвели на свет еще двух малышей, девочку и мальчика. Возня с ними доставляет мне удовольствие. Джеральдина моих восторгов не разделяет. Она равнодушна к обезьянам; они чувствуют это и отвечают ей тем же. Джеральдина по-прежнему часами просиживает в своей лаборатории. Поскольку мы никогда не говорим о ее работе, я не имею представления, чем она занимается.

Через восемь дней после сцены в Овальном зале к нам неожиданно пришел Калки. Ева прыгнула ему на плечо и вцепилась в волосы. Она очень любит его, хотя большинство остальных людей ей не по душе. Честно говоря, она с самого начала возненавидела собственную мать и Джайлса. Боюсь, что Джеральдину тоже. Джека она терпит. Зато обожает Калки и меня. Калки очень добр к ней.

— Мы скучали по вас, — сказала я, помогая Калки освободить волосы из цепких пальцев Евы.

— И мы по вас тоже. Приходите обедать завтра вечером. — Калки сбросил яблочные огрызки с последнего целого дивана. Я извинилась за беспорядок.

Калки сел. Он был небрит и бледен.

— Джайлс все про нас знал. И давно. — Он говорил так, будто это было новостью.

— Так мы и предполагали. Но почему он не предупредил тебя? И почему с самого начала не ввел Лакшми ту сыворотку?

— Потому что не хотел. — Калки смотрел куда-то в пространство. Потом взял себя в руки и развил свою мысль: — Вчера я ходил к нему в Блэйр-хаус. Он рассказал мне все. Сказал, что всегда знал о нашей проблеме. Сказал, что ждал, пока у Лакшми не возникнет реакция на меня. Сказал, что никогда не подвергался вазэктомии. Сказал, что он любил Лакшми. Сказал, что если человеческой расе суждено продолжиться, то Лакшми придется родить от него.

Я видела дальнейшее с такой ясностью, с какой летчик падающего самолета видит приближающуюся землю.

— А когда она сделает это, он, а не ты, станет отцом нового человечества.

— Да, — сказал Калки.

— И что ты сделал?

— Я убил его.

Я довела эти воспоминания до сегодняшнего дня только для того, чтобы доставить удовольствие Калки. Не знаю, зачем ему это. Все равно никто моих записей уже не прочтет.

Мы продолжаем видеться. Один вечер все четверо обедаем в Белом доме. Следующий — у нас, в «Хей-Адамсе». Калки отрастил бороду. Мы носим старую одежду. Время от времени пытаемся принарядиться. Но чаще всего остаемся равнодушными к таким вещам. И ко всему на свете. «Жизнь — это постоянное приближение к смерти». Монтень.

Во время обеда мы почти не разговариваем. После выкидыша Лакшми полностью ушла в себя. Калки целыми днями не открывает рта. Только одна Джеральдина продолжает оставаться самой собой. Но у нее есть интерес в жизни. Если верить догадке Калки, она продолжает экспериментировать с ДНК, управлять клетками и так далее. Она думает, что Калки понравилось бы, если бы мы занялись само-клонированием, то есть произвели бы сами себя не с помощью спермы и яйцеклетки, но с помощью клетки, внедренной в тело хозяина.

— К несчастью, — откровенно сказала Джеральдина, — у нас нет здоровой матки, которая могла бы питать эту клетку. Мы с тобой не в счет, а Лакшми постоянно сенситизирована.

Теперь мы живем как придется. Я понятия не имею, чем занимается Лакшми в Белом доме. Знаю только, что в этом году она не разбивала грядки. Джеральдина иногда видится с ней. Когда я спрашиваю Джеральдину, как там дела, она только качает головой.

Калки большую часть времени проводит за рыбной ловлей. Кроме того, он присматривает за курами, скотом и огородом. Я занимаюсь прополкой. Удивительно, как быстро все растет. Лафайет-парк превратился в настоящие джунгли, а сквозь трещины в асфальте Пенсильвания-авеню пробивается трава. Волки все еще с нами, но львы и другие тропические звери либо умерли во время первой зимы, либо все ушли на юг. Тишина и спокойствие стали еще ощутимей.

Мы редко говорим о былом. В прошлом году я посвятила несколько недель очистке нашей части города от битых машин, грузовиков, автобусов и останков. Теперь мы можем сидеть в Лафайет-парке и смотреть на Белый дом (который нуждается в покраске), не видя ни единого следа мира, погибшего два года назад.

Согласно Калки мы находимся в периоде сумерек, который предшествует каждой новой эпохе создания. Не знаю, как насчет новой эпохи, но сумерки налицо. Мы становимся все более равнодушными. Как к себе, так и друг к другу. Поскольку мы редко говорим о прошлом и не можем говорить о будущем — так как нет детей, которых мы могли бы учить, — у нас есть только настоящее, а в этом настоящем не так уж много предметов,