Капитан рванулся, и веревки развязались. Раненая рука болела, как обожженная. Сунулся на ощупь туда, сюда... Сомнений не было: он был заперт в сыром подвале. Где же именно? Только дьявол, верно, об этом знал.

В глубине погреба капитан нащупал пучки соломы и тряпья. И то была удача. Съежившись в уголке, он возмолился к небесам — чтобы смилостивились над ним до утра, а там уж он сам расквитается с нечистою силой, напавшей на него и пленившей. Мастер Маня, ежели спасся, не станет медлить.

Утром тоненький луч света, скользнув сквозь трещину в дубовой двери, попросил капитана проснуться. Рана от пули в руке и шишка на темени покалывали с нестерпимой остротой. Застоявшийся запах погреба душил его. Новые хоромы Георгицэ нельзя было назвать просторными: три шага в ширину, пять — в длину. Стены — из камня, не пробить. Потолок — из толстых бревен, не взломать. Возьми лучше сердце в зубы и собери свое мужество, чтобы было чем отвечать на насилие. И еще требуется кураж — быть сытым терпелками, зажаренными на голодной сковороде.

Георгицэ постучал носком ботинка по стоявшей в подвале бочке. Та отозвалась пустотой. Поддел ногой кучку тряпок и почувствовал, что под ними есть что-то тяжелое. Разбросав их, обнаружил деревянный ящик. Сняв крышку, обрадовался неожиданной удаче: в ящике, аккуратно уложенные один к другому, были спрятаны толстые куски сала. Кто-то острым ножом разделил каждый на ломти, чтобы лучше просолилось. Неплохо! Откопать бы еще в сей берлоге пшеничный каравай да штоф горелки для аппетита, и сгладились бы, наверно, боль и беспокойство, причиняемое его загадочным положением.

Подойдя к двери, капитан посмотрел сквозь щель. Под самое небо воздевала крылья большая ветряная мельница с деревянной опорой, закрепленной вбитым в землю колом. Вокруг темнела пустая площадка, хорошо утоптанная тележными колесами и скотиной. Справа и слева неподалеку притулились крестьянские избушки и хлевы, крытые соломой. Мельница, по-видимому, стояла посередине деревеньки. Холмы в тех местах были не так высоки, как в Молдавии, и дома поэтому не приходилось ставить в низинах, а ветряки — наверху.

Восход пришествовал в златотканом платье, с приветливым величием и ласковым теплом. Над погребом, где квартировал теперь капитан царского флота, залаяли свирепые псы. Злые голоса растревожили воробьев, гнездившихся под навесами мельницы, и поднялась несусветная трескотня и гомон.

Вскоре снаружи показался крестьянин в лохматой шапке. Взобрался по лестничке на скрипучую галерейку, опоясывавшую ветряк, повозился с заржавелым замком, вошел внутрь. Мужик не спешил: работы в ту пору, видимо, не было. В безветрие, как известно, мельники — первые бездельники. Мужик вышел обратно, подошел к почерневшим деревянным перилам и обвел окрестности взором своих сорочьих глаз. Но не открывавшиеся вокруг виды интересовали наблюдателя. Мельник ждал гостей, которые вскоре начали появляться. Подъезжая к мельнице, люди спрашивали человека, стоявшего у перил:

— Где дед Василий?

— Сейчас будет, не тревожьтесь, — отвечал спрошенный. — Ополоснет только лик — и тотчас же появится.

Площадка заполнялась волнующей толпой. Взрослые мужики и совсем еще зеленые юнцы с гомоном валили со всех сторон, неся топоры и вилы, поднимая над головами цепи или похваляясь добытыми бог весть как пистолями. Георгицэ, следя за ними в щелку, вскоре убедился, что люди собрались вовсе не на мельницу. Это был мятеж.

— Едет, едет! — крикнул кто-то, и взоры собравшихся повернулись влево. Но тот, кого все ждали, не сразу направился к ним. Сойдя с коня возле дверей в погреб, он приказал представить ему сперва ночного путника. Расторопный молодец отодвинул засов; перед капитаном Георгицэ, расставив ноги, возвышался рослый мужик в казачьей шапке, с длинными опущенными усами. На нем был овчинный кожух, перетянутый широким кожаным поясом. Одной рукой мужик поигрывал плетью, второй опирался о рукоять сабли. Рядом с саблей, в особой кобуре, висел пистолет с загнутой рукояткой.

— Кто таков, ворон? — спросил он насмешливым громким голосом.

Георгицэ назвал себя.

— Ага! — кивнул мужик с важностью. — Теперь ты у нас в руках. Так что отдохни маленько, торопиться тебе некуда. Эй, вы! — зычно добавил он. — Приставить к нему стражу!

Дверь с сухим скрипом затворилась. Возле нее встал сторож с пищалью.

Мужик в овчинном кожухе важно прошествовал сквозь толпу. Поднялся на круговую галерейку ветряка, сорвал с головы шапку, поклонился на три стороны народу. Толпа отозвалась гулом и тут же смолкла, ожидая его слова.

— Люди добрые, православные! — громко молвил предводитель, подняв вверх руку, в которой держал шапку, — низко кланяюсь вам! Проведав позавчера, что просветил вас Христос, так что спалили вы дотла усадьбу боярина вашего, Андрея Фадеева, да и мироеда прогнали прочь, возрадовалось сердце мое и привело меня к вам в сельцо. Прискакал я вчера на двор к честному хозяину, коего вы дедом Василием кличете и о коем давно ведаю, что человек он мудрый и хозяин рачительный. Повидал и других православных сельчан, достойных веры, от коих узнал о ваших делах. И теперь привез вам братское слово от других деревень и сел, поднявшихся на господ, чем вам уже наверно ведомо. Я тем людям нынче атаман, и есть нас доброе войско при воинском строе и с пушками. Прослышав о том, что вы содеяли, встревожился я также немало, ибо животы и ныне в опасности, не завтра-послезавтра прибудут царевы солдаты с бедой. Потому спрашиваю вас и прошу прямого ответа: пойдете ли вы рядом с иными подневольными людьми земли русской на бой со злыми кровососами или будете ждать смерти, бесславной и неотмщенной? Примете ли меня, с вами ныне говорящего за атамана?

Над толпой пронеслась волна неясного гомона и горестных вздохов. Наконец раздался резкий голос:

— А сам ты кто будешь, мил человек?

Говоривший гордо усмехнулся.

— Православные, братья! Я есть Яков Дуб. Слышали ли когда об имени моем аль нет?!

Из поднявшегося гама выделились короткие ответы:

— Слыхали!

— Знатным вороном прослыл!

— Так я ж, возлюбленные братья, донской казак и берусь шутя раскидать двадцатерых ваших молодцев. У кого есть желание, пускай подходит, испытывает Яшку! И верю еще, братья, материнскому слову, для меня святому вовек. Когда уходил я, как было мне на роду написано, из отцова дома, чтобы в мир отправляться, матушка вложила в сердце мне завет: «Никогда не забывай, сынок, что