Во взбудораженной общине Макора все же воцарилось относительное спокойствие – главным образом, благодаря отцу Эйсебиусу, который в ответ на неприятности проявил христианскую терпимость. Подавив озлобление, он понял, что не стоит вызывать к себе ребе Ашера, и сам направился к нему на мельницу, где и сказал:

– Утром мне сообщили, что германские войска уже на пути в Птолемаиду, и, если я их там не остановлю, они нагрянут сюда, чтобы покарать бунтовщиков. Ни вы, ни я не хотим, чтобы эти жестоковыйные германцы оказались в Макоре. Так что я прикажу им держаться в стороне, если вы прикажете своим евреям не устраивать больше беспорядков.

Ребе Ашер, и без того расстроенный дерзким и вызывающим поведением соотечественников, зримо представил себе, как армия германцев, оставив Антиохию, идет к Птолемаиде, откуда, подобно своим римским предшественникам, разольется по всей Галилее – пусть даже история, как и народные песни, никогда не уставала напоминать о прошлом, – и он пообещал отцу Эйсебиусу:

– Я сделаю все, что в моих силах, дабы призвать евреев к порядку.

И он растолковал самым юным членам общины, как они должны реагировать на внезапное возвышение христианской церкви:

– Мы должны сосуществовать с ней в гармонии, а этого нельзя достигнуть, если есть непонимание и зависть. Сегодня в Макоре мы видим двух дочерей Господа – древнюю еврейскую религию и юную христианскую церковь, и какое-то время они будут соперничать между собой, но эти две религии напоминают мне старого ребе Элиезера и его молодого ученика Акибу. Стояла засуха, и старший восемь раз возносил моления о дожде – но все безуспешно. Ребе Акиба помолился лишь один раз, и при первых же его словах хлынул дождь. Евреи восславили его как подлинного пророка, чем глубоко уязвили Элиезера, но Акиба пришел к нему и сказал: «Был король, и у него были две дочери, одна постарше и помудрее, а другая молодая и упрямая. Когда перед ним с какой-то просьбой предстала добрая и мягкая, король не спешил удовлетворить ее, чтобы дочь подольше побыла рядом с ним, потому что звук ее голоса услаждал его слух. Но когда другой ребенок завопил громким и хриплым голосом, король тут же удовлетворил все ее требования – лишь бы она поскорее убралась из дворца. Так и сейчас – Бог не торопился расстаться с вами, но тут же удовлетворил просьбу вашей младшей сестры».

Когда ребе Ашер убедился, что успокоил даже самых твердолобых евреев, он решил вернуться в Тверию, где его ждало главное дело жизни. Он помнил, как его сбила с толку мысль, что строительство синагоги – эта та дань, которую требует от него Бог. Он не должен отвлекаться на мелкие политические проблемы. Его задача – возводить ограду вокруг Торы и объяснять юным ученикам иешивы значение и ее, и самой Торы. Но когда известие о его предполагаемом отъезде достигло испанца, тот удивился, что его коллега собирается в столь критический момент покинуть Макор. Он послал солдат на мельницу, и один из христиан сказал:

– Отец Эйсебиус хочет видеть тебя. И немедленно.

Приглашение прозвучало довольно зловеще, но ради духа добрых отношений ребе Ашер стряхнул пыль с одежды и последовал за солдатом. Наконец маленький человечек с длинной седой бородой предстал перед испанцем, который, улыбнувшись, мягко сказал:

– Этим утром я услышал, что вы собираетесь вернуться в Тиберию. – Он употребил ее римское название. – Мудрое ли решение вы приняли?

Вопрос удивил мельника, ибо никто не имел права следить за его действиями. Он терпеливо объяснил:

– В Тверии идут дискуссии, которые требуют моего присутствия.

– А Макор бунтует, что тоже требует вашего присутствия.

– Но моя главная ответственность…

– Лежит здесь! – тихо сказал отец Эйсебиус. И с силой добавил: – Ребе Ашер, в этом городе мы близки к трагедии. Два дня назад я получил известия из Капернаума. Там разгорелись мятежи, и, поверьте мне, их подавили с предельной жестокостью. Когда ваши евреи подожгли помещение сборщиков налогов, я мог удвоить эту жестокость, но предпочел проявить сдержанность.

– Я знаю.

– Но ваши евреи должны усвоить, что отныне они живут в христианской империи, где господствует наша религия. Вы понимаете, что стоит мне пожелать, и завтра же ваша синагога будет снесена? Я покинул Константинополь, облеченный такой властью. – Он сменил тон голоса, и теперь в нем звучала неподдельная любовь. – Но на Святой земле живет много евреев, и я буду добиваться, чтобы мы сосуществовали в гармонии с ними.

– Я позаботился, чтобы тут больше не было никаких неприятностей. А теперь я должен отправляться в Тверию.

– Ребе! – со спокойной жутковатой настойчивостью сказал испанец. – Похоже, вы не понимаете. Прошлой ночью в Тиберии произошло восстание. Шесть человек были убиты. И в данный момент германцы из Антиохии идут к ней. Нам угрожает исключительно серьезная опасность, и я должен приказать вам остаться.

Маленький мельник лишь кивнул. Он принял этот совет без возражений, уважительно попрощался с христианским священником и решил, что, если на Тверию в самом деле свалилась такая беда, он обязан как можно скорее оказаться там. Но когда он попытался оставить город, его остановили солдаты.

– Отец Эйсебиус запретил тебе уезжать, – сказали они, забирая у него мула. И таким образом ребе Ашер понял, что теперь власть в Палестине, и гражданская и религиозная, находится в руках сдержанного и уверенного испанца.

Этой же ночью группа молодых евреев, воодушевившись известиями о восстаниях в Кефар-Нахуме и Тверии и обманувшись мнимым бессилием Эйсебиуса, который ничего не предпринял, когда они в последний раз устроили пожар, подожгла сарай, где хранился корм для скота. В ходе ночной стычки был убит солдат; но отец Эйсебиус, все еще надеясь избежать войны, продолжал сдерживать свои войска.

Именно в эти напряженные дни каменотесы Иоанн и Марк, став христианами, привыкали к своему новому существованию. Поведение отца можно было предугадать: он воспринял спасительный покой новой религии, как старый уставший зверь, который чувствует приближение своего конца и хочет только тепла и покоя. Когда отец Эйсебиус пришел осмотреть место будущей базилики, Иоанн следовал за ним по пятам. Он работал больше, чем обычно, исправно посещал мессы в маленькой убогой сирийской церкви и наглядно видел, как украсит базилику, когда поднимутся ее стены. Он убедился, что его жизнь неузнаваемо изменилась, но эти перемены не имели почти ничего общего с религией. Когда он работал в синагоге, его стремление привнести в нее красоту постоянно сталкивалось с сутью еврейской религии и пожеланиями ребе Ашера, а вот в христианской церкви он встретил желание выразить святые идеи средствами искусства, которое было неотъемлемой частью этой религии. И когда Иоанн предложил отцу Эйсебиусу ввести некоторые дополнительные усовершенствования, которые поспособствуют красоте базилики, у испанца загорелись глаза и, не думая о стоимости, он поддержал новообращенного христианина в его замыслах.

– Деньги мы как-нибудь найдем, – пообещал он, и Иоанн испытал незнакомое ему ранее чувство восторга, вызванного встречей с человеком, который любит красоту, считая, что она улучшает жизнь.