«Кустарь с монитором» (2016):

«Путешествуя по Волге, я всякий раз отмечаю, что большинство теплоходов носят имена писателей: Пушкин, Лермонтов, Блок, Толстой, Достоевский, Лесков, Шолохов, Есенин, Фадеев, Некрасов, Островский, Мамин-Сибиряк, Симонов, Твардовский, Пришвин… Конечно, встречаются по курсу также и ученые, музыканты, художники, полководцы, даже государственные и церковные деятели. Но все они в совокупности едва ли могут соперничать с писателями, которые, по выражению четырехпалубного круизного красавца «Владимира Маяковского», «умирая, воплотились в пароходы, стройки и другие добрые дела». В таком преобладании на водах вольно или невольно запечатлена особая роль Слова в судьбе России.

Так уж сложилось, но именно литература была у нас не только тиглем, где выплавлялась золотая норма родного языка. Словесность при всей своей изящности являлась у нас узницей политической, государственной, даже экономической мысли. Вспомните Энгельгардта или Чаянова. Литература была убежищем для «тайной свободы» при царях-батюшках, а в советские времена стала заповедником, где в суровые интернационально-атеистические годы удалось сберечь, зашифровав в художественных иносказаниях, национальные и религиозные коды народа, кстати, не только русского, которому досталось больше других — за великодержавность. Вместе с тем именно литература у нас традиционно аккумулировала и словесно оформляла недовольство людей жизнью, а значит, и властью. Не зря же Ленин так любил цитировать русскую классику, и «зеркалом революции», часто кривым, вольно или невольно становился любой честный художник. Оказавшись на германской войне, Куприн не узнал среди офицеров героев своего «Поединка». Впрочем, это была уже действующая, а не гарнизонная армия.

Наша история, как справедливо замечено, сначала словно «репетируется» на страницах книг, а потом уже случается в реальности. Пушкин провидел, Некрасов предвидел, а Блок уже трудился в комиссии по расследованию преступлений Романовых. Правда, недолго… Даже Бродский предсказал возврат Крыма, обмолвившись, что «лучше жить в провинции у моря». А советская власть, по сути, на страницах советской литературы закончилась задолго до того, как госдеп подсадил Ельцина на танк. Фига отросла и в кармане уже не помещалась. Творческая, прежде всего литературная среда стала лабораторией, где вывелся вирус социалистического иммунодефицита. При явном товарном и идейном дефиците размножался он стремительно. Однако «Апрель» и «Товарищество русских художников» не любили советскую власть каждый по-своему. Не случайно среди делателей социалистической революции 1917-го и капиталистической 1991-го мы обнаружим немало литераторов.

Заболевание писателей «державофобией» и даже «родиноедством» в нашей стране особенно опасно, ибо — нравится это кому-то или не нравится — литература искони была у нас частью общегосударственного дела. Многие классики XVIII и XIX веков дослужились до высоких чинов и звезд, являлись опорой трона. Достоевский давал уроки в тишине членам царской семьи. Но и те, кто был в оппозиции, сидя в Лондоне, Сибири или Ясной Поляне, заботились не столько о плетении словес, сколько о разумном и справедливом устройстве общества. Даже изгнанник всесоюзного значения Солженицын, грустя в Вермонте, кумекал, «как нам обустроить Россию». Русские, советские и антисоветские писатели были в своем большинстве заботниками и заступниками. Так их воспринимало и общество.

Вот с этой-то традицией отечественной словесности и повели жесткую последовательную борьбу в 1990-е годы. Началась решительная кампания по отделению и отдалению литературы от государства. Почему? Видимо, новая власть решила раз и навсегда удалить с политического поля слишком непредсказуемого партнера — русскую литературу. Я хорошо помню все эти разговоры-заклинания: мол, творчество — дело интимное, и не надо в тоталитарных калошах вламываться в мастерскую художника. Кто ж с этим спорит? Но и писателям объяснили: давая свободу творчества без берегов, власть просит в дальнейшем по вопросам смысла жизни, духовных устоев, политической морали и социальной справедливости ее не беспокоить. Как-то незаметно места писателей в парламенте заняли спортсмены, потом сочинители начали исчезать из эфира: патриоты почти сразу, за ними последовали совестливые либералы, усомнившиеся в правильности реформ, похожих на самопогром. Наконец, попросили очистить экран литераторов, готовых говорить все, за что платят и награждают: уж очень глупо выглядели…

Именно в этот период писатель был ликвидирован как класс — исчез из реестра профессий Российской Федерации. Власть понять можно: она же договорилась с литераторами, что творчество — дело сугубо личное. Чего же вы хотите? Одни на досуге любят писать книжки, другие разводить декоративные кактусы. Что ж, теперь и кактусоводов в реестр вставлять? Некоторые по привычке начинали вдруг заботиться о судьбах Отечества или защищать обездоленных, но на них смотрели с усмешкой. В 1990-е во власти вообще было много иронистов, чуть страну не прохихикали…»

…………………..

* * *

Юрий Поляков нацеливал сотрудников на то, чтобы использовать и развивать лучшие профессиональные традиции газеты. Вот что пишет об этом Колпаков:

«…Он начал устраивать показательные мозговые штурмы и призывал сотрудников придумывать суперслоганы. Даже сам платил за удачный заголовок тысячу рублей прямо на планерке. Мы только цокали языками, когда главный экспромтом выдавал, например, такое — «Голодомор: бред или бренд?» Или: «Прикол века. К столетию «Черного квадрата». Мы вместе нащупывали горячие темы, больные и острые вопросы, акцентировали внимание читателей, число которых сразу стало расти, на самом, на наш взгляд, важном. Часто тема новой газетной дискуссии рождалась прямо на летучке, из кем-то оброненного слова, из спора. Кстати, Поляков никогда не настаивал на своем мнении или решении, если точка зрения подчиненного выглядела убедительнее. Ответственность перед читателем была выше амбиций. И по сию пору придумать шапку у нас считается доблестью. «Огонь, вода и медные каски», «Таганка»: спектакли, полные огня», «Геноцид от генацвале», «Печатный пряник свободы», «Умом Фурсенко не понять», «Время Рублева и Рублевки», «Страна подсудимых», «Доктор живаго великорусского» (к юбилею Даля), «Другого Сталина у нас нет», «Речь помполита» (о решении Польши снести 500 советских монументов). Многие коллажи на первой полосе придуманы главным. Бильд-редактору, который минуту назад утверждал, что графического решения поставленной задачи не существует, оставалось лишь виновато хлопать глазами. Поляков очень интересно смешивает зрительный ряд и литературный подтекст. Вероятно, сказалось увлечение изобразительным искусством».

Во многих «шапках» «ЛГ» действительно ощущается поляковская рука, его манера вербальной игры, когда через созвучие корнесловий сталкиваются противоположные смыслы. Например: «В дальнейшем — Даль», «Деньги рубят…», «Флаги наголо!», «Игра в классики», «Дождь в помощь», «Как хлеб на голову», «Пиар во время зимы», «Лесная боль», «По ком звонит Царь-колокол», «Осторожно: следующая станция — теракт», «Террариум терроризма», «Ем, следовательно, существую», «Забиенналились», «Мы не наркобараны», «Предлагаю руку без сердца», «ДетоНЕрождение», «На руинах толерантности», «Беловежская горькая», «Королевство кривых учебников», «Безмузейный Гоголь», «Он сказал бы: «Приехали!», «Кредитная история Деда Мороза», «Ни дать, ни взять!» (о борьбе со мздоимством), «История Отечества в тротиловом эквиваленте», «ЕГЭ или угадайка?», «Учтите наши души», «Левитация Левитана», «Рособрпозор», «Таланты и разбойники», «Весь мир — Шекспир»…