отца драматурга Джона Флетчера, друга Шекспира, опустилась на колени, палач попросил у нее прощения, королева простила. Палач занес топор, и голова после второго удара отделилась от тела. Палач поднял голову за волосы, они остались у него в руке, и окровавленная голова покатилась по помосту. Он снова поднял ее, и все с ужасом увидели, что лицо, еще секунду назад поражавшее зрелой величавой красотой, стало серым морщинистым лицом седой старухи. Георг Брандес, датский шекспировед, пишет: «Разве мог какой-нибудь рассказ в мире дать молодому Флетчеру лучшее представление об ужасе трагического события, об ужасе смерти, о сочетании возвышенного со смехотворно-сказочным, которое жизнь в свои решительные моменты обнаруживает иногда перед нами, чем это описание, которое юноша слышал из уст отца и которое как бы побуждало его сделаться драматургом – любителем трагических и комических театральных эффектов – и давало ему на это посвящение!» [448] Брандес не знал, что среди плакальщиков на похоронах был четвертый граф Ратленд, отец нашего Шекспира, Роджера Мэннерса. И он тоже, конечно, рассказал старшему сыну трагическую сцену казни и дал ей свою оценку, – какую, можно только гадать. Меня всегда занимал вопрос, откуда это у Шекспира склонность описывать отрубленные головы, делать их даже как бы частью сюжета. И только узнав все подробности казни Марии Стюарт, я поняла то, что так точно выразил Брандес. Ужас такой смертной казни, то, что ей была предана помазанница Божья, не могло не потрясти воображение десятилетнего подростка, рано или поздно это должно было вылиться на страницы его сочинений.

Детские годы в Хелмсли, несмотря на раздражительность отца, сказались самым благотворным образом на характере пятого графа. Летом – среди луговых цветов, на берегу рек, на лесистых склонах предгорий – тогда еще в Англии водились крошечные эльфы, лешие и русалки. Зимой – в замке, полном привидений; и сначала бесконечные сказки, потом исторические предания, связанные с недавним прошлым Йорков, чьим потомком он был сразу по двум генеалогическим линиям. Наверное, он и сам сочинял для сестер и братьев. Фантазия у него била через край. А вдруг в один прекрасный день он возьмет и станет королем Англии! Подсознательно в нем должна была с рождения работать некая таинственная сила, которая хранила его и будет хранить до конца жизни от зависти, любви к почестям, стремления занять высокое место в мирской табели о рангах: местничество для него не существовало. И он был во всем «сам себе закон», как писал Бен Джонсон, цитируя Библию.

Самое занятное, что и среди героев шекспировских пьес нет мелких вульгарных завистников, политических проныр, рвущихся к власти, нет нуворишей, обуянных жаждой наживы: такое впечатление, будто эти подлые, мелкие свойства характера автору пьес не знакомы.

А ведь вокруг него уже выпрастывались из-под спуда Средневековья крепкие «буржуазные» ростки, ими было заражено не только новое дворянство, но и отпрыски старых аристократических семейств. С развитием промышленных новшеств наступала эра власти золотого тельца. И христианство, нестяжательная религия, оказалось бессильно с ним бороться. Мало того, оно дало протестантскую ветвь, каковая есть не что иное, как религиозное обоснование и оправдание погони за наживой. К голосам просвещенных умов тогда не прислушались. Потребовались века, чтобы жизнь сама заставила вносить гуманитарные поправки в складывающиеся новые экономические отношения.

Вот что писал Томас Мор в начале XVI века о социальном устройстве своего времени («Утопия», 1516): «Это ничего более, как заговор богатых против бедных… Богатые все время стремятся урвать кусок от ежедневного заработка бедняка – и с помощью обычного обмана, и с помощью принимаемых законов. Так что существующее зло (потому что это ведь зло, когда те, кого государство больше всего обирает, получают наименьшее вознаграждение) растет теперь уже при содействии закона… Богатые изобретают всевозможные средства, которые позволяют присвоить себе (в первую очередь себе) на законном основании то, что нажито преступным путем, и, таким образом, использовать к своей выгоде работу и труд бедных по возможно низкой цене. И как только богатые, исходя из своих замыслов, додумываются, как объяснить, что измышленные ими средства действуют на благо народа, они их возводят в ранг закона». Мы давно уже не читаем Томаса Мора. А вот в то время люди его не только читали. Существует пьеса «Томас Мор», часть, которой на достаточно веских основаниях приписывается Шекспиру – тому, что поэт. Ну а другая часть, прибавим мы, написана, по всей видимости, Френсисом Бэконом – благоденствие человечества заботило его всю жизнь.

Судьба Томаса Мора – пример того, как трагически кончается жизнь человека истинных врожденных добродетелей, если он, пусть не по своей воле, втянут в большую политику. Не успел молодой многообещающий юрист стать членом парламента, как благодаря его яркому, исполненному чувства справедливости выступлению нижняя палата провалила требование короля Генриха VII новой огромной субсидии. Король был весьма раздосадован, и Томас Мор почел благоразумным до конца правления этого монарха держаться дальше от дворцовой политики. Чего ему не удалось сделать в следующее правление. Томас Мор любил жену, детей, домашних животных. У него в доме жили кролики и обезьянка, с которыми он играл вместе с детьми. Заглянув в его дом в Челси, понимаешь, почему Эразм Роттердамский с такой нежностью писал о Томасе Море. С воцарением Генриха VIII Мор вернулся в королевские хоромы – молодой король обожал с ним беседовать. И скоро Мор, к неудовольствию семьи и друзей, становится дипломатом и советником короля.

В одной из поездок в Антверпен Мор услыхал первый раз о королевстве «Нигде», «Утопии». «Однажды, – пишет он, – после окончания службы в одной из самых великолепных церквей Антверпена я заметил среди прихожан моего старого друга Питера Джиллеса, который разговаривал с неким незнакомцем почтенного возраста с темным от загара лицом, большой бородой, в элегантно накинутом на плечи плаще. Он оказался моряком, который плавал вместе с Америго Веспуччи в Новый Свет…» Мор пригласил его к себе, и здесь, «в его саду, сидя на скамейке, увитой зеленью, этот человек поведал ему свои замечательные заморские приключения, как Веспуччи бросил его в Америке, как он там странствовал вдоль линии экватора и, в конце концов, набрел на страну «Нигде». И тогда Мор задумал свою «Утопию», в которой содержится зерно «Нового учения», зародившегося в эпоху Возрождения.

До этой книги «Новое учение» было достоянием ученых и духовных деятелей. Цели реформ были исключительно интеллектуальные и религиозные. Но у Мора та, же игра мыслей, сбросившая прежние формы науки и веры, повернула стрелку компаса в сторону общества и