— Не мешайте мне.

Я слушаюсь, сам не зная почему, но чувствую, что ему можно доверять. Через десять долгих минут он выходит хмурый и сосредоточенный:

— Готовьте операционную! — внезапное приказание собравшемуся в коридоре персоналу.

— Но Алекс, ты суёшь свою голову на эшафот, ты понимаешь это?! — восклицает с уже истеричным воплем доктор Трент.

— Алекс, она права, — это главврач, доктор Маргарет Аллен.

Гонсалеса тоже зовут Алексом. Мы похожи внешне, и его взгляд не отпускает мой — мы на одной волне.

— Я сказал готовить операционную. Быстро. У неё кровь в брюшной полости, а к вам вопрос, — обращается он к миловидной девушке-интерну. — Почему в электронных анализах пациентки уровень гемоглобина чудовищно отличается от того, который зарегистрирован в журнале?

— Сколько продлится операция? — спрашиваю у хирурга.

— Час, — в его голосе металл и раздражение, вся жёсткость Вселенной.

Почему он принял нужное мне решение — не ясно, главное принял, но голос его поражает меня ненавистью, словно радиацией.

Всё происходит очень быстро: все хирурги переодеваются, мою жену забирают, я вижу её совершенно голой через толстое стекло операционной — её готовят к операции.

Моё сердце сжимается от ужаса — в ближайший час она либо умрёт, либо выживет. Я принял решение, я убедил других, я пошёл на исполинский риск и заставил других с ним согласиться.

Мои нервы сдают. Тони настаивает на новой дозе транквилизатора:

— Алекс, ты в опасности. Я вижу, что ты не вывозишь! Сильные и здоровые ломаются в таких ситуациях, а ты… На тебе слишком большая ответственность, ты не вывезешь её, Алекс, мать твою! Что ж ты такой упёртый!.. Дети! Подумай о детях! Ты хочешь, чтоб они до конца твоей жизни возили тебе бананы в психушку? Это в лучшем случае. Но тебя ждёт либо инфаркт, либо инсульт.

— У меня крепкое сердце, и сосуды тоже в порядке.

— А психика!?

Упс. Это больное место.

— Я выстою.

— Нет! Не ты. Ты не способен, ты сломан и давно, и не раз, и лечить тебя брались все, кого знаю, но ты — особый случай, не поддающийся ни одному разумному объяснению, потому что ты, мать твою, скрываешь какое то дерьмо! Один укол, прошу тебя, как мне жить потом с этим, как? Знать, что мог уберечь, спасти, но вовремя не сделал то, что должен был?

— А как мне потом жить? Подумал? — кажется, я ору. С визгом. — А жить нужно — есть дети! И эта жизнь будет пыткой и самой большой мукой, несравнимой с тем, что было до этого, вот там я точно не вывезу! Вот там я точно свихнусь!

— Есть таблетки, Алекс. В таких ситуациях, как эта, их назначают на недели и даже месяцы, но в твоём случае это будут годы! Пусть на таблетках, но будешь жить!

— Буду. Буду жить. Но только с ней.

— Ты — чёртов упёртый идиот!

Syml — Rising Upside Down

Операция длится долго. Слишком долго тянется обещанный час, растянувшись в измерении планеты Земля на целых пять интервалов называемых часами.

За эти пять часов я пять раз умер и воскрес, чтобы снова умереть. Один раз был в туалете. Заметил, что волосы стали ещё белее. Плевать.

Моё сердце в клочьях — с какой стати заботиться о волосах? У меня искусаны руки: все вокруг смотрят, как на полоумного. Я шатаюсь по больнице, то как привидение — безмолвно и безропотно, не причиняя никому ни зла, ни беспокойства, то как обезумевший зомбак — выношу мозг и выплёвываю физические угрозы всем врачам, каких вижу.

Я слетел с катушек. Все это знают. Алекс Соболев, один из самых известных людей штата, миллиардер, меценат, бизнесмен, имеющий долгоиграющие политические планы, свихнулся. Подозреваю, скоро меня вывезут отсюда, нацепив, предварительно смирительную рубашку.

Пять часов — это слишком долго. Слишком мучительно, слишком больно, слишком надрывно! Зачем?! Почему? По какой причине они так долго её мучают, и почему она не умерла до сих пор?

В тот момент, когда Гонсалес выходит из операционной в коридор, замученный, с мокрыми от пота волосами, устало сдирая испачканные в крови моей жены перчатки, что обязан был сделать ещё в операционной, но катушки, очевидно, не выдерживают напряжения сегодня не только у меня, я сижу на больничному полу, оперевшись спиной о стену и запрокинув голову, тупо смотрю в одну точку — белый светильник на белом потолке.

Дело в том, что я уже обползал все стены в этом коридоре, и мне, мягко говоря, намекнули, что если не угомонюсь сам, меня угомонят, а это не допустимо: у меня должна быть ясная голова и свобода действий — нужно же всё держать под контролем!

— Пройдите в мой кабинет, — в его голосе больше нет и тени жёсткости или негодования.

Вхожу.

— Присядьте, — предлагает он.

— У меня за эти пять часов скоро задница отвалится, — отвечаю.

Он молча закуривает прямо в кабинете, делает две затяжки и тут же тушит, бросив быстрый взгляд на противопожарные датчики.

— Я не курю вот уже 15 лет, с тех пор, как перенёс рак горла в 35.

Я молчу.

— Вы оказались правы, — он стоит ко мне спиной, лицом к большому окну, за которым уже давно начался новый обычный пасмурный Сиэтлский день.

Я молчу.

— Слетевший сосудистый шов. Нашли с трудом. Тонкий сосуд, очень тонкий, но очень коварный.

— Шансы, что она выживет?

— Вы верите прогнозам? Я давно нет. Стоить взять зонт, и дождя точно не будет. Он либо будет, либо нет, вероятность 50/50.

— Моя жена специалист в области теории математической вероятности, — мне почему-то захотелось ему об этом сказать.

— Ваша жена — борец.

Мы долго молчим оба.

— Этот день и эту ночь я буду помнить до конца своей жизни. Я атеист, а вы?

— Я не знаю. Ещё не решил. Жена — верующая.

— Моя тоже верующая, каждое воскресенье тащит детей в церковь. Устал с ней бороться. Но… в это воскресенье схожу с ними. Как вы поняли, что с ней?

— Я не знаю. Думаю, никто не сможет это объяснить. Мы просто… связаны! Как могут быть связаны две части, принадлежащие одному целому.

Мой голос спокоен — операция закончена, мою Леру больше никто не мучает и… я чувствую покой и тишину. Тревога и раздирающая душу тоска отпустили…

— Я бы сказал, что у неё нет шансов — слишком слаба, слишком серьёзные раны и слишком тяжёлый случай, учитывая её беременность. Если бы вы позволили удалить матку, было бы проще.

— Я не могу.

— Для секса это не имело бы значения.

— Я знаю! Дело не в этом!

— А в чём?