и Горбачев. Если сталинская спешка объясняется враждебным западным окружением (чего и советологи не отрицают), то почему спешил Горбачев, объяснить невозможно ничем, кроме желания успеть, вместо ведомственного дворца на Черном море, пожить в собственном маленьком домике на средиземноморском побережье. О правительственной вилле, предоставленной Горбачеву на берегу черноморском, мой хороший знакомый, имевший возможность осмотреть сказочное строение снаружи и внутри, выразился так: «Э-это-на-адо-ви-и-идеть».

Обитатель дворца, властелин огромной державы, понимал временность невероятной роскоши, и в душе простой человек с простыми запросами мечтал о собственном домике. Другого способа осуществить свою частнособственническую мечту, кроме разрушения социалистической державы, Горбачев, как видно, представить себе не мог, а супруга его стимулировала.

Надежных ответов о проблемах нашей истории я искал, читая Лифшица, но всё, что Михаил Александрович мог сказать: построение социализма у нас совершалось варварски, и не могло быть иначе, удивляться сталинизму нечего. Марксиста, когда он выражался слишком верно, не печатали, все-таки марксист сумел указать на «комикс марксизма», какой создали наши руководящие марксисты, нарушавшие марксистские законы, а в результате их разработок всё рухнуло, и они стали сваливать на Маркса, дескать это он ошибся. Прораб перестройки даже целую книгу написал о «судьбе марксизма в России», в которой, к сожалению, не признал, что судьба марксизма у нас оказалась в руках таких разработчиков, как он сам, они разрабатывали, они же и хоронили марксизм, приписывая Марксу ими развитый до карикатуры псевдомарксистский комикс.

Не разложение верхушки и не происки иностранных агентов подорвали советский строй, те силы, само собой, способствовали подрыву, однако учтем вывод Гиббона: Рим пал, когда перестал быть Римом. Строй, названный советским, подрывал сам себя, как подрывала себя всякая клонящаяся к упадку великая держава, начиная с Рима. В Риме сказывалась нехватка рабочей силы, а заполнялись рабочие места проникавшими в Рим так называемыми «варварами», и проникло пришельцев достаточно, чтобы внутренним варварам, соединившись с варварами внешними, разграбить Рим. Советский Союз пал, изначально не имея достаточной материальной основы, что у нас называлось «фундаментом социализма», а было фундаментом социализма казарменного, который, в отличие от рыночной системы, сам по себе не растет, требуя и требуя принуждения. На разные лады мы всё время отделывались отговорками, что времена были не те, мы де решали крупные промышленные задачи, но основа есть основа, создается не затем (как мы пели), а сначала, на предыдущем этапе, и затем расширяется, по мере решения крупных задач. Производить социалистическую революцию сначала, а потом создавать основу социализма, это как в лунной учёной республике, куда попал Гулливер, строить дом с крыши. Мой тесть-строитель и говорил, что мы строим, а потом прокладываем подъездные пути к строительной площадке.

Всё это, говоря без иронии, не мелкие неполадки, это порок конструкции. Американцы избегают называть причины происходящего, они кропотливо восстанавливают ход событий, но почему происходит, не доискиваются. Это – их дело, они не марксисты, а мы, которых с измальства учили быть историческими материалистами? Советский Союз доказал новозаветную истину «Не хлебом единым жив человек», доказал созданием вдохновенной культуры, но даже такой истолкователь Нового Завета, как Розанов, видел в этих словах Спасителя уход от насущных вопросов и нежизненность веры. По Розанову, христианство внятно не отвечало на два краеугольных вопроса человеческого существование: хлеб и плоть. И Советский Союз, подтверждая марксистское материалистическое понимание истории, доказал, что без хлеба, понимая «хлеб» расширительно, дела тоже не сделаешь: бытие в конечном счете (подчеркнул Энгельс) определяет сознание.: (Пришлось вернуться и пройти непройденное.)

Ещё Иван Киреевский отметил и Пушкин признал, что в нашем развитии сказалось отсутствие античности, возрождать было нечего. Говорят, Ленин воскрешал древние вечевые собрания в советах, но у Ленина о вечевых собраниях я не нашел, однако и без ленинской подсказки мы можем вспомнить, почему не удержалась вечевая традиция, а ленинские советы пришлось укреплять и подгонять строгим партийным принуждением и надсмотром. Не пробудилась индивидуальная энергия, заложившая основу Нового Времени. Петр пытался наверстывать, но все должно совершаться вовремя, иначе указы, писанные пером, втолковывать приходится кнутом. Не отрицал и Ленин необходимости перевоспитания, но прежде чем перевоспитывать, надо было воспитывать, и всё синхронно, в одно и то же время с необходимостью совершать грандиозные свершения. Если, по мнению западных историков, Запад не мог заплатить нашу цену за победу в Мировой войне, то и капитализма не строил задом наперед.

Что ж, своеобразие так своеобразие с неразрывными преимуществами и недостатками. Но кто пытается воскресить идеи евразийства и проповедует российский изоляционизм, толкуя об уникальности нашей страны как «особой цивилизации», тем надо бы, по-моему, принять во внимание урок нашей недавней истории. Если полумистические, основанные на вере идеи восторжествуют, то состоится очередной исход. При современных средствах информации людей не оградишь от совращения чужими ценностями. Своеобразие могло существовать и выжить лишь в неведении о других формах жизни. Особые цивилизации есть и сейчас, нет обособленных.

Друг Олдингтона, поэт и очеркист, австралиец Алистер Кершоу, родившийся в Мельбурне, переехал во Францию, увиделись мы с ним в Париже, Алистер работал в ЮНЕСКО. Он поносил Францию так, что я его спросил: «Да можно ли тут жить?» – «Что?» – «Жить тут можно?» – «Ещё бы!» Этот разговор 1978 года я вспомнил спустя десять лет, когда пошёл в Иностранную Комиссию советоваться, принимать ли мне приглашение на стажировку в Америку и услышал совет ехать, чтобы «пожить по-человечески». Ещё через четыре года уже не было ни Иностранной Комиссии, ни Союза писателей, не стало и Советского Союза. «И по винтику, по кирпичику разобрали весь этот завод», – похоронным гимном над нами прозвучала песня столетней давности.

Историческая Комиссия

«Пишу я для мальчика, которым я был».

Хорхе Бернанос.

В школьные годы попалась мне среди домашних книг старая брошюрка, на титул я внимания не обратил, в текст не заглядывал, зато на обороте титульного листа увидел: издана в Путинковском переулке, напротив наших окон через улицу.

Этот короткий проезд, зажатый между двумя домами, служил нам футбольным полем. Там находился Радиокомитет, и мы, гоняя, едва не сшибли с ног спешившего в студию диктора, возглашавшего «Граждане, воздушная тревога» и «Говорит Москва». Прежде Радиокомитета в том же доме помещалась Музыкальная школа, где преподавал и жил Рахманинов, доски на доме не было, но у Рахманинова училась пианистка, жившая через улицу в доме почти напротив и пытавшаяся научить меня игре на пианино. В Путинковском когда-то стоял с тех пор исчезнувший дом отца Герцена, описанный в первых главах «Былого и дум», с этим домом, где Герцен рос,