– Что она сказала тебе? – спросил Дилшэд, когда домишки посёлка затерялись среди таких же серых и перекошенных скал.

– Она сказала: «Когда я смотрю на тебя, девочка, я вспоминаю себя, какой была очень давно, и в моём остывающем сердце белоснежным цветком расцветает надежда…»

Путешествие продолжалось. Двигаясь терявшейся среди камней тропой, отряд растянулся реденькой цепью, только Дилшэд и Спингуль шагали след в след, изредка переглядываясь.

Вдох, вдох – выдох, выдох… Сосредоточившись на отработанном долгими переходами ритме, Максуд пребывал как будто в полусне. Никто не тревожил его в этом сомнамбулическом движении, не покушался на медитативную отрешённость набившей оскомину досужей дорожной болтовнёй – и хорошо: отчего-то хотелось побыть одному. Погружённый в себя, Максуд ступал по камням и шептал… и далеко не сразу понял, что повторяет: «Матерь, Матерь, возьми наши слёзы…» Ах, да! Он таки вспомнил, как в лачуге сквозь сон разобрал шелест старческих причитаний: хозяйке, видать, не спалось. Вспомнил, и губы сжались. Странно, пожалуй, но ни тогда, ни сейчас Максуд не стал задаваться вопросом: что это за «Матерь»? Кто? Потому что не в том была суть.

«Матерь, Матерь, увидь наши слёзы: тьмы тем их сливаются в струи, и земля становится горькой! Матерь, Матерь, увидь наши раны: на кровоточащую плоть слетаются хищные птицы и сходятся звери – несть им числа! Матерь, матерь, услышь наши вздохи и стоны: от них по земле гул и ветер, и тщетно искать спасенья! Матерь, Матерь, увидь: мы горим – мы горим! – и тела наши обращаются в прах, а волосы впепел – смрадные тучи их застят солнце!..»

Голос во мраке рыдал речетативом, переполнялся болью – но не умолял, не жаловался… а будто проклинал!

«Матерь, Матерь, возьми наши слёзы, и кровь с наших ран, и прах наш, и пепел! Принеси всё Отцу, чтобы вспомнил о тех, кого бросил!..»

Максуд тогда так и заснул опять – с этим лившимся в уши проклятьем…

***

Побыть одному… Что-то случилось со всеми ними – каким-то ветром сдуло общительность и внутреннее тепло, оставив компанию притихшей, словно у гаснущего костра. Или так только казалось Максуду, который, места себе не находил, маялся монотонной блуждающей болью, а чем ближе оказывался к Фанису и его рассыпавшейся угольками добровольной свите, тем сильнее она тянула его обратно – в тень, к одиночеству…

Вот и Бинеш тоже почти не общался нормально ни с кем, буквально одержимый своим занятием: на каждом привале, хмурый, и даже угрюмый, он продолжал писать, заполняя чередами строк бумагу, прокручивая свиток оборот за оборотом. Бывало, он прерывался – всегда внезапно – для того, чтобы обрушить на кого-либо из дадашейцелую лавину вопросов, а затем так же неожиданно отставал, снова хватаясь за тростинку для письма и чернила. Раньше Рост не упустил бы случая сострить по этому поводу, но теперь уже не подтрунивал над другом, да и все остальные старались не беспокоить летописца.

Максуд вытер об себя руки и присел передохнуть. Взгляд невзначай упал на Бинеша, и Максуд качнул головой, подивившись, как ловко двигаются у того пальцы, выписывая буква за буквой. Задумался. Вздохнул.

– О чём вздыхаешь, Максум-дада? – спросил с усмешкой Рост, выворачивая лежавший поблизости небольшой валун.

– О чём… – эхом отозвался Максуд. – Как ты думаешь, мог ли Ядгар изменить что-то в своей жизни, чтобы Смерть приняла иное решение?

– Это ты про сказку Бинеша? Ну… – Ростнахмурил было брови,соображая, но сдался и пожал плечами. – Я не знаю. Может, тебе спросить об этом Фаниса?

Максуд поглядел в ту сторону, где ковырялся среди камнейСошедший-с-Небес: его согнутая спина в порядком уже изношенной дерюге напоминала покачивающуюся глыбу… Максуд вздохнул и отвернулся.

– Ну, как знаешь… – и Рост отошёл, чтобы вновь заняться поисками обитавших под камнями улиток (чем не вечеря для тех, кому уже который деньне приходится выбирать?).

Улитки, собранная тряпкой роса и одиночество. И тянущая нервы боль… Сколько можно бродить в этих камнях?!

Плеча неожиданно коснулись чьи-то пальцы.

– Максуд… – раздался голос Сошедшего-с-Небес.

Максуд дёрнулся, сбрасывая чужую руку, словно обнаружил подкравшуюся незаметно змею. И подавил свой неосознанный порыв, устыдившись.

Сошедший-с-Небес попытался заглянуть Максуду в глаза.

– Ты эти дни сам не свой…

– Почему ты не согласился на предложение Мезахир-шэха? – выпалил Максуд, ответив на взгляд. – Может, всё-таки стоило? Наверняка удалось бы избежать того, что произошло! Всё же худой порядок лучше доброй резни! А уж дальше, со временем, может быть… Ведь ты сам говорил с шэхом о развитии цивилизации, возможностях для человека! Ты представляешь, что творилось там, в Бастане, когда мы спасали свои шкуры?! Те люди – те, которых я успел узнать, кого видел случайно, мельком, и кого не видел даже – передо мной их лица!

– Вот оно что… – Сошедший-с-Небес кивнул. – Ты говоришь о компромиссе? Что выбрать: порядок, который сохраняет тело, убивая при этом дух, или позволить разрушиться тому, что позже, встань я об руку с шэхом, пришлось бы разрывать с ещё большей кровью? Или уж не разрывать, оставить как есть… Ты знаешь, какой самый основной, глубинный поведенческий стереотип животного? Каждый сам за себя и один против всех. Мезахир-шэх далеко не глуп, и он действительно способен стать единовластным правителем всех окрестных земель, а позже и других, куда там его понесёт… однако интеллектуальной «мощи» «Великого объединителя народов» хватит лишь на то, чтобы разделить участвующих в потреблении благ установившейся империи на ряд категорий, выстроив вместо хаоса малых – единую, глобальную пищевую иерархию, и жёстко ограничить размеры получившейся пирамиды. Всё неминуемо сведётся к банальному удовлетворению потребностей брюха, поскольку в отсутствии духовных – надживотных! – приоритетов за гордыней Мезахир-шэха маячит единственная доминанта: пищевая цепочка и стремление сохранить главенствующее место в ней.

– Я бы уже и блюстителям не стал совать палки в колёса, пусть бы только…

– Да и эти, вроде бы говоря о духовном, на самом деле ведут к тому же. Путы правил и ритуалов, шоры и удавка религиозной догмы – хоть сковывают зверя в человеке, но и лишают напрочь свободы людской дух, заключая и чудовище, и ангела в одну и ту же клетку… Стадо! Стадо, в котором осуществляется всё та же иерархия власти и потребления! Высшие попирают низших – таким образом подкармливая исподтишка, а то и не скрываясь, своего внутреннего зверя. Такова цена компромисса. И таков человек стада – неважно, во главе он или в самом низу иерархии… Но вот тебе весы, на другой чаше которых – Человек свободный, который идёт по жизни