Из литературы, словно поставившей себе целью поэтизировать желание и разжигать страсть, наше скороспелое воображение жадно черпает мечту о великой любви.

И поэтому, ожидая от жизни неведомых радостей, мы разыгрываем на житейской сцене лишь жалкую пародию. Вступив на нее полными жизненных сил, руководимые и в то же время обманутые поэтическими традициями минувших времен, преданиями о давно умершей любви, мы пожинаем только страдание и стыд. Мы слепо растратили свои богатства, мы щедро дарили свое сердце направо и налево. И вот почему, еще не дойдя до самой прекрасной поры нашей жизни, мы уже разочарованы. Природа еще не успела дать созреть нашим способностям, как их уже задушил преждевременный опыт. Если бы вдруг воплотились старые наши иллюзии, мы бы уже не смогли им отдаться: эти хрупкие цветы увяли бы, упав на истощенную почву.

Тот самый день, когда мы становимся взрослыми, превращает нас в стариков, или, вернее, между детством и дряхлостью нет и часу промежутка. Таков результат цивилизации.

Но молодой Локрист, выросший вдали от общества и искусства, с детства получивший хорошую закалку для суровой и скудной жизни, никогда не пил из этого отравленного источника. В обществе он был как новенькая монета, только что пущенная в обращение и еще совсем не стершаяся.

Если он до тех пор не блистал обилием мыслей, зато у него не было и ложных понятий. Ему было чуждо как знание, так и заблуждение, которое так тесно связано с знанием. Любовь, по его понятиям, сводилась к мимолетному наслаждению, она не воспламеняла его кровь, не утомляла мозга, не сушила умственных способностей.

Этот отважный моряк, с виду такой неотесанный, с такими низменными выражениями и манерами, похожий на сырой металл, отлитый в грубую форму, таил, однако, в себе сокровища любви и поэзии, которые ожидали только луча света, чтобы раскрыться.

Сколь часто приходилось нам встречать подобных людей! Сколь многие казались неспособными, а потом совершали великие дела! А сколько было таких, которым сулили высокую будущность и которые остались бесплодными! Не родись такой-то человек вблизи трона, он был бы годен только для самого последнего места в обществе. А если бы другой умел читать, он стал бы вторым Кромвелем.

И вот настоящая любовь огромным и бурным потоком ворвалась в жизнь Мельхиора и мигом смела все его прошлое, как пустой сон. Она нашла в нем нетронутые богатства и Поглотила их подобно пожару. У этого грубого, невежественного и распутного моряка она развивалась глубже и драматичнее, чем в мозгу какого-нибудь салонного стихотворца.

Переворот совершился с такой устрашающей быстротой, что Мельхиор не успел опомниться. Все, чем прежде было заполнено его существование, рассеялось, как облако на горизонте. Вино, игра, табак, единственные развлечения моряка, стали вызывать в нем отвращение; пламя пунша не веселило его; грубые речи оскорбляли его слух.

Среди шумных попоек он сидел угрюмый и раздраженный, опасаясь, как бы пение не потревожило покоя Женни, а когда товарищи, смутно догадываясь о его состоянии, осмеливались подшутить над ним, он отвечал им угрозами и мстительными взглядами. Первый, кто произнес бы в этот миг имя Женни, пал бы под ударом ножа, который он сжимал в дрожащей руке.

На борту тайны недолго остаются неразгаданными. До слуха Женни вскоре дошли намеки на перемену, происшедшую в ее двоюродном брате.

Самая недалекая женщина становится проницательной, когда речь идет о главном, единственном интересе ее жизни. Мельхиор еще считал, что тайна скрыта в глубине его сердца, а девушка уже разгадала ее.

От счастья красота Женни озарилась торжествующим блеском; почувствовав свою власть, наивное дитя превратилось в пятнадцатилетнюю королеву: она стала своенравной, насмешливой, простодушно кокетливой, ласково жестокой. Для Мельхиора это было последним ударом.

Он перестал бороться со своим сердцем; для него началась новая жизнь, и он покорно принял все, что было в ней тяжелого и отрадного; он только старался не совершить ничего, в чем бы пришлось потом раскаиваться.

Такая борьба с самим собой была бы нелегка и в обычных условиях, а там, где находился Мельхиор, она требовала, можно сказать, сверхчеловеческих усилий.

Мореплаватель, заброшенный на середину необъятного океана, живущий в маленьком замкнутом мирке, где необходимость становится богом, не станет подчинять свою волю тем требованиям, которые господствуют на суше.

Море — это огромное пристанище; у него свои незыблемые привилегии, свои права убежища и торжественного прощения. Там законы теряют свою власть, если только слабому удастся стать сильным; там рабство может насмеяться над разбитым игом и просить у стихий защиты против людей.

Для человека, которому, подобно Мельхиору, уже не дано устроить свое счастье в обычной жизни, шесть месяцев, проведенных на волнах и вырванных у неумолимых людских законов, могут обернуться грозным искушением.

VI

Увы! Путешествие по морю часто похоже на причудливый сон. Там все перепутывается, все забывается; там становится возможной близость, запретная на обитаемой земле.

Не надо думать, что необычность этой жизни сводится к варварским названиям досок и веревок, к диким нравам и раскатистой ругани матросов. Морская литература изменяет своему назначению и не использует своих богатств, когда ограничивается сухими статистическими подробностями; она недостаточно говорит нам о влиянии этих условий на человеческое сердце, когда оно оказывается выхваченным из своей среды и его общение с другими, так сказать, временно нарушается.

Такое резкое смещение привычного уклада жизни может выбить его из колеи и толкнуть на путь несбыточных надежд. Гостеприимные волны баюкают блаженную мечту, но она испаряется при первом же соприкосновении с сушей!

Мельхиор не раз поддавался таким обманчивым мыслям. Его дикая и первобытная философия искала ответа на вопрос, не является ли человек наименее удачно созданным из всех животных, потому что он способен заглядывать в будущее: быть может, он лучше отвечал бы намерениям творца, если бы просто наслаждался настоящим, не омрачая его сожалением о вчерашнем дне и боязнью перед завтрашним.

Для Мельхиора это были очень высокие и дерзновенные мысли, но они появляются чаще, чем мы думаем, в простых и бесхитростных умах.

Каждую ночь переживал он бредовые часы, когда клялся забыть искусственные условности, чья власть над нами именуется совестью; он в исступлении ломал руки и, среди рева волн и завывания ветра в снастях, вопрошал небо, почему он лишен права надеяться на что-то в будущем, как остальные люди.

В чем же крылась причина мучительных бессонных, ночей этого человека? Почему он не догадывался, что счастье у него под рукой? Почему он не принимал его с восторгом, вместо того