Павличенко с Любухиным были Свинцову под стать: крались лесом и полем почти что без треска и шелеста, обращались в пеньки и коряги, заслышав перехруст или шорох вдали, примечали следы каблуков и копыт и на мягкой земле, и на мокрой траве, сочащиеся светлой кровью свежеобломанные ветки – там, где их не могло зацепить никакое зверье, примятые стебли и даже разорванную паутину. Каждый стук, каждый встреск, каждый шорох говорили Свинцову с подручными, кто впереди, за спиной или слева на десять часов, под лосиным копытом или под сапогом хрустнул там, в отдалении, валежник, сколько именно движется по тропинке людей – поперек, параллельно, навстречу. Зворыгин ощущал ущербность перед ними. Ощепков был прав: это в небе они, летуны, были силой, а здесь…

Утром пятого дня набрели на сбегавший по кремнистому склону ручей, вода которого бурлила, словно вскипяченная, и, покравшись напиться, окунуться, по-зверьи припасть, увидали двух баб, подымавшихся в гору меж мачтовых сосен и вроде бы волочивших корзины с бельем. Возглавлявший разведку Свинцов решил объявиться пред ними: дождавшись, когда подойдут, не вскочил, а медленно начал расти из земли – с прижатым к губам черным пальцем и зверским лицом, в тот миг как Любухин поднялся у них за спиной, готовый затиснуть рванувшийся вскрик.

– Тише, тише, родные! Нейсем злы, нейсем злы! Ничего вам худого не сделаем! – улыбаясь глазами, зашептал им Свинцов.

Девки обмерли, не закричав, и не двигались, не сводя с лешаков боязливых и преданных глаз.

– Кто есть, кто?! – Обе гладкие, справные, чернобровые и белокожие.

– Зайцы русские, зайцы!

– Прыч оттуд! Немци, немци у нас!..

– Где?! В деревне у вас? Под горой? Сколько их, колик немцев у вас?! Где стоят? Говори!

Зачечекали ровно сороки: «згруба двацет а танк», на железной дороге, «на выходе», в Стрычковой, в двадцати километрах от них, под откос пущен поезд, и теперь немцы злые, «яко шилены псы», обложили окрестность, рыщут по деревням, чешут частой гребенкою все сосняки и дубравы, мужиков позагнали в сараи и грозят всех пожечь, коль не выдадут им партизан.

На восток ходу не было, ни на юг, ни на север. Все узнали – и тотчас растерянность: что же с девками делать теперь? Отпустить восвояси? Удержать при себе, пока немцы не снимутся с места? Увести их с собой? А как хватятся их там, в селе? Те просились домой, обещали не выдать, а наутро явиться опять, принести им харчей и одежды. «Даме вам боты добры». Поверить? В страх животный поверить?

– Пусть идут, – рассудил обреченно Свинцов. – Ничего с ними больше не сделать… Уходите! Прыч! Прыч! Не ходите к нам больше сюда, ясно вам? Ах ты, мать вашу курицу! Не ходите сюда! Не надо сюда! Как же это по-ихнему, а? Нени, нени се врацет! – гнал их под гору жестами, перечеркивал воздух руками, разъяряясь и мучась бессилием речи. – Вы! Не видели нас! Йидла не надо! Одев не надо!.. Все, ребята, хана вроде как.

– Брось, Свинцов. Зря ты их дегтем мажешь. Душевные девки, – прохрипел Павличенко.

– Знал такую душевную. Всей душою и телом к тебе. И глаза-то ведь честные-честные, прямо как у собаки. А сама среди ночи к хозяевам – шасть! Ты, Любухин, со мной. Остальные давайте к Ершову, за гребень, и сидите в ложбинке, как суслики в норке. Мы немного посмотрим за этой деревней.

До самых синих сумерек сидели в каменистой впадине, по-звериному чутко сторожа каждый шорох и встреск. Как Свинцов их ни гнал, поселянки вернулись. Принесли «боты добры», шмат копченого сала, две лепешки домашнего сыра, спеленатые чистой белой холстиной, и хлеб.

Спустившись по ручью и схоронившись в соснах, Свинцов с бессловесным Любухиным видели, как полугусеничный бронетранспортер с солдатами и легковой автомобиль болотного окраса цугом выехали из Высокой и запылили по укатанной грунтовке на восток.

– Ну спасибо вам, милые девушки! Дай вам бог женихов хороших! – зачастил оживившийся Зыков, по очереди тиская горячую Анешку и огненную Ленку, бормотавших свое «мате глад», «езте, езте». – Сам бы с вами остался, на всех бы женился. Ну прощайте, хорошие. Живо бегите, а не то украдем вас, с собой заберем… Ух, ядреные! Кто ж облюбит-то вас здесь таких? Глаза у обеих, видали? Исходят женской силой. Молодых-то парней всех угнали, да еще и паскудные фрицы их, поди, тут насильничают. Ребята!.. Жрете? Эх, вы! Запах женщины вы променяли на сало с картошкой. Мне с тоски кричать хочется. Силы нет – одна нежность осталась. Ну ниче, я до них доберусь… Ох, я их… – Он с измученным стоном откинулся на спину и, мечтательно скалясь, вкогтился дрожливыми пальцами в равнодушную захолодевшую землю.

– Какой, однако, сильный организм, – усмехнулся Ощепков. – Тут бы ноги не вытянуть, жрать и то тяжело, а он, видите ли, помышляет о женщине. Если так, то уж этот-то юноша точно до Вислы дойдет.

– Тут до Эльбы дойти бы, – отозвался Ершов, – пока белые мухи не стали кусать. Партизаны, товарищи, – вот что существенно. Рядом, рядом совсем. Знать бы только, куда они двинули от этой станции Стрычковой.

– Да какие, к чертям, партизаны, майор? – огрызнулся Свинцов. – Саботажник какой-нибудь гайку свернул – вот и все партизаны.

– Но послушай, был взрыв. Фрицы как всполохнулись – расстрелы, заложники. Мыслю так: надо нам подбираться к железной дороге, а затем – вдоль по ветке, что идет на восток. Убиваем двух зайцев. Если тут в самом деле – отряд, то тогда их работа – эшелоны и рельсы.

– Подходяще, – согласился Свинцов. – Тут уж либо землянку копать да в деревню ходить побираться, либо немца нам не миновать. Ты бы, Зыков, остаться хотел, понимаю. Может, баба какая пригреет. Только дальше, майор, на восход от Высокой – равнина. Можно, правда, логами, но уж лесом-то все понадежней. Ну а ты что, Зворыгин, молчишь? Тоже, что ли, до девок мужчинство взыграло? Эх, неслабо, видать, вы харчевались у фрицев, пока мы землю грызли.

– Рожденный летать ползать не может, – беззлобно ответил Григорий. – Я думаю то, что упремся мы в реку. И кажись, не позднее, чем завтра.

– Ну так что ж? И такое бывало. Разживемся лодчонкой. А то и саженками. Или ты как Чапаев боишься? Ты ж идолов бугай – ты бойся за меня.

– А немец с того берега твоим саженкам будет аплодировать, – отрезал Зворыгин.

Ложбинку затопила выморочная тишина. Для них, истощенных, иссосанных голодом, и стометровая преграда могла оказаться непреодолимой – и каждый это ощущал всем телом, предчувствуя лютый обессиливающий натиск холодной воды и сулящий покой, облегчение, свободу, гипнотический зов глубины, наполняющий каждую мышцу благодатной истомой и покорным согласием опуститься на дно. Да еще подберись сперва к этой воде – сколько лепится к берегу лесосплавных хозяйств, водяных мукомолен, да еще пароходные пристани, да паромы с немецкими КПП и охраной. А на том берегу? Долго, долго придется вязать по лесам да оврагам прихотливые петли, прежде чем, обогнув все препоны, нащупают верный ход к безучастно сияющему неподвижному глянцу реки. Долго, долго придется искать тех, кто их сбережет, и беречься от тех, кто их ищет.