Право, труднообъяснима эта фигура речи: «Быть может». Ведь Аманда Хейт писала практически под диктовку Ахматовой. Боюсь, продиктовано было железным тоном: «погибло в огне» (козьих ножек), а уж сама Аманда потихоньку усомнилась. С чего бы это жечь рукописи? Вот, казалось бы — стихи Гаршину: Ты мой первый, и мой последний… А он жениться не стал… И так это афишировано было!.. Что сжигать, как не эти стихи! — нет, сохранила, аккуратно переставила слова. Вышло не хуже. Зачем жечь-то. Аманда Хейт старательно выводит: быть может. Пронесло, учительница не будет сердиться.

Дважды повторенное Ахматовой утверждение, что она сожгла рукопись своей пьесы «Энума элиш» 11 июня 1944 г. в Фонтанном доме. Эта дата и место уничтожения рукописи не соответствуют действительности, поскольку в июне 1944 года Ахматова не жила в Фонтанном доме. И к тому же именно 11 июня выступала на митинге в городе Пушкине. Однако уточнить эту дату не представляется возможным, поскольку никаких иных свидетельств об этом факте, если он вообще имел место, не сохранилось.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 4

Замучена переводами. Жалуется, что от них голова болит и ничего своего писать не может. «Я себя чувствую каторжницей. Минут на двадцать взяла сегодня своего Пушкина — и сразу отложила: нельзя. Прогул совершаю». Вот это действительно, преступная растрата национального достояния — ахматовское время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 345

Если переводить то, что переводил Пастернак, — Шекспира, например, то это не трата, это его щедрость, он одарил свой народ Шекспиром, а если брать переводы Ахматовой — никому не известных корейцев, болгар, — то это ее жадность, лень, сознательная трусость в приближении к значимым именам. А с другой стороны — не хотела бы я читать Данте в переводах Анны Андреевны!

Смирнов предложил ей для перевода «Двенадцатую ночь», и она с негодованием отказалась. «Вы, кажется, забыли, кто я!.. Над свежей могилой друга я не стану… У меня это не в обычае».

Что не в обычае? Переводить произведение, уже переведенное другом, Лозинским? Ей часто это предлагали — вошло в обычай? Двум поэтам предложен один и тот же текст для перевода, один уже его выполнил, получил заработанное — какая ему хула? Два поэта не могут петь на одну и ту же тему? Пастернак перевел «Гамлета», тоже после Лозинского — и мы читаем и один перевод, и другой. Короче, весь поток негодования был задуман лишь для того, чтобы прикрыть свою лень и боязнь перед таким трудоемким и ответственным испытанием, как полноразмерная пьеса Шекспира, а второе — ну, чтобы еще раз сказать: «Вы кажется забыли, кто я!»

Сама она всегда помнит, кто она.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 111

Когда Пастернак ушел, Анна Андреевна по своему обыкновению прилегла на постель. Помолчав, она заговорила о славе. «Жаль его! Большой человек — и так страдает от тщеславия». — Мне показалось, она не права. Разве это непременно тщеславие? У него, видимо, творческое кровообращение нарушено от насильственной разлуки с аудиторией. Слушатели, читатели ему, видимо, необходимы. «Разлучить Пастернака с читателями — это, разумеется, преступление, — сказала Анна Андреевна, — но он-то почему не умеет извлечь из этой разлуки новую силу? Для своей поэзии?»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 96

То есть она сама понимает, что из разлуки можно черпать новую силу. Что публикации — не главный импульс для поэта?

Ей открыли дорогу только к переводам или тщательно отобранным редакторами отрывкам из ее новых стихов. Так, стихотворение из пяти строф превращалось в восьмистишие, вырванное из середины, в другом — из пяти строф выброшены две средних и т. п. А записные книжки безрезультатно заполнялись планами будущих книг — поэтических сборников и мемуарных, большими кусками незавершенных исследовательских работ о Пушкине.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 464

Кто же ей-то не давал черпать силу и реализовывать свои громадные планы вдали от беспокойств, причиняемых славой и писательской суетой?

Во времена гонений, «лишив возможности заниматься писательским трудом», Ахматову замучили предложениями то тех, то этих переводов.

Когда же предложат Ахматову?

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 109

А как насчет того, чтобы написать без предложения — так сказать, просто по порыву вдохновения? Или — никак без договора?

И тут я спросила: «А вы сейчас пишете свое?» Я еще не успела окончить фразу, как мне стало стыдно за свою жестокость и глупость. Но Анна Андреевна ответила спокойно, с достоинством: «Конечно, нет. Переводы не дают. Лежишь и прикидываешь варианты… Какие стихи, что вы!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 57

Оказывается, планов — громадье.

…Там вздумали уничтожать старые деревянные церкви — чуть ли не сотню церквей! Об этом написал Паустовскому кто-то из Ленинграда, прося заступы. Прислали длинное письмо: история этих церквей, их фотографии. Паустовский все еще в Доме творчества, сильно хворает. Я навещала его, а он поручил мне попросить Корнея Ивановича зайти: хочет вместе обратиться «наверх». — «Я уже давно собираюсь написать «Реквием» по распятым церквям», — сказала Анна Андреевна. Помолчали. Она что-то шептала про себя — не знаю, стихи или молитву. Думаю, молитву.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 30

Немного похоже на пародию — мгновенная находчивость в ответ на услышанную новость: «Вы мне о готовящемся письме или уж не знаю о каком писке, а я вам скорбно и эпически: давно, мол, собираюсь написать реквием по — пользуйтесь журналистским словцом! — распятым церквям»…

Ну а вопрос о содержании шепота уж совсем излишен. Конечно, молилась. Как же не молиться Ахматовой-то?

Бродский: Анна Андреевна ведь еще и пьесу написала, судя по всему, замечательную вещь. По-видимому, она ее сожгла. Как-то раз она при мне вспоминала начало первой сцены: на сцене еще никого нет, но стоит стол для заседаний, накрытый красным сукном. Входит служитель, или я уж не знаю, кто, и вешает портрет Сталина, как Ахматова говорила, «на муху».

Волков: Для Анны Андреевны это совершенно неожиданный, почти сюрреалистический образ.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 235

А для не Анны Андреевны, для любого другого писателя средней руки это совсем не сюрреалистический образ. Никакой образ, самый обыкновенный. Что может быть традиционнее и проще и банальнее такого начала?

«Судя по всему, замечательная вещь. По-видимому, она ее сожгла». Судя по началу — самая банальная вещь. Судя по всему — она ее и не писала. Так, сказала, что, мол, написала… а потом сожгла…