Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для нашей книги начался новый этап под названием: «14 лет без права на амнистию…». Но до этого было еще время надежд.
4. Время надежд
Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками ареста книги стали
мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел рукопись «Преступника…» и нас похвалил. Среди хваливших был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»
А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, «застой» всем осточертел.
И муж повторял на все лады:
— Я с радостью брошу им на стол свой партбилет, пусть только книга выйдет.
Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб. Лакшина сравнивали с Белинским. Но думаю, что в 60-х годах в СССР при полном отсутствии гуманитарных наук (истории, философии, социологии, политологии) литературная критика имела даже больший резонанс, нежели в России во времена Белинского, то есть в первой половине XIX века.
Естественно, «метод» Лакшина не сильно отличался от нашего. И он, анализируя литературные произведения XIX века, играл на аллюзиях и подтексте…
Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно. Разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом. Только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его. Да и то очень стеснялась.
К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском, новые поколения знают недостаточно. А между тем если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то тогда, надеюсь, воздадут должное предтече этой России.
Помню, в западногерманском журнале в 60-х годах я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына». И сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не решился бы на то, чтобы ради пусть гениального рассказа бывшего «зэка» забыть вдолбленный ему в голову с малолетства страх и бросить на кон свою личную славу, судьбу свою и близких, наконец, свой журнал.
Впрочем, что там западные советологи.
Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди — долговязый Евтушенко и хлипкий Вознесенский, тогда еще не в костюме от Кардена, — декламировали свои стихи, вызывая восторг таких же молодых людей.
А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы людей, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…
Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» — забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины — это только Твардовский мог.
И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. «Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день идет за них на бой!» — как сказал Гёте.
…Итак, я отвезла рукопись Лакшину.
Как он к ней отнесся?
Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира» и Лакшина в частности.
Здесь я прервусь.
Сейчас вижу, не обязательно было рассказывать о местонахождении Политиздата. Но не описать местонахождение «Нового мира» было бы непростительным грехом. Хотя бы потому, что в тех новомирских комнатах побывали все знаменитости 1960—1970-х годов: от Солженицына до Чингиза Айтматова, от Домбровского до Ю. Давыдова, от К. Федина до И. Грековой, от «деревенщика» Белова до Бека, от Бёлля до Василя Быкова, от Евгении Гинзбург до Роя Медведева…
На моей памяти журнал перевели из старинного особняка на углу Малой Дмитровки и Пушкинской (Страстной) площади в Путинковский переулок, попросту говоря, на задворки кинотеатра «Россия». Сама «Россия» выросла на месте снесенного Страстного монастыря. Но снесли не все. Два монастырских строения вроде бы уцелели — их-то и осваивали разные учреждения культуры. Помню, когда «Новый мир» вселился в дом на Путинках, говорили, что часть окон там заложена кирпичом, ибо окна упираются в стену кинотеатра. В темных комнатах новомирцы, конечно, не сидели.
Дом был четырехэтажный. Старый, неказистый. Собственно редакция помещалась на первом и втором этажах.
Клочок земли, где находилось новомирское здание на Путинках, всегда казался мне островом, хоть и обитаемым. Скорее островком. И причины на то были веские. Два дома, оставшиеся от монастыря, со всех сторон омывались мощным потоком транспорта (самый центр города). Никаких тротуаров-мостов к домам не было. Чтобы попасть в узкое пространство между зданиями и войти в неприметный подъезд журнала, надо было несколько раз перейти через улицу, через площадь… Остров, да и только. А «Новый мир» — кораблик, причаливший к островку…
(Сейчас очень модно слово «непростое». Говорят: «непростое время», как будто бывает простое время, «непростая жизнь» и т. д., и т. п. Так вот редакция «Нового мира» была отчаянно непростая. Там каждый был личностью, опять же непростой. И размещались эти личности так: на первом этаже экстремалы-демократы, на втором — просто демократы, готовые идти на разумные компромиссы.
Неофициальным центром первого этажа была комната отдела прозы, где сидела Анна Самойловна Берзер, известная всей литературной Москве как А< и Берзер. О ней я уже написала. С Асей в паре выступала Инна Борисова. Броме того, на первом этаже находился влиятельный отдел литературной критики — Калерия (Лера) Озерова и Галя Койранская. Там же помещался и отдел купли цистики (Лидия Ивановна Лернер, позже Буртин). Члены редколлегии по прозе — Виноградов, а до него Герасимов — имели кабинеты тоже на первом ниже.
Неофициальный «центр» и его главу Асю Берзер кое-кто из литературной братии считал «мотором», движущей силой всего журнала. Ася Берзер была человеком столь же самоотверженным и безупречным, сколь и трудным. На» вою беду, она уродилась максималисткой. У нее не было ни
