Игар смотрел на отца-Дознавателя. Смотрел во все глаза; ему казалось, что никогда раньше он не видел этого хищного и страдающего лица.

— А что с ней сталось? — спросил он еле слышно.

— Теперь она с горными монахинями, — медленно отозвался его собеседник. — И не спрашивай меня о большем… Птица не поймет.

Игар потрясенно молчал, прислонившись к зеркалу затылком. Отец-Дознаватель коротко улыбнулся в темноте, опустился в кресло, откинул волосы со лба:

— Что смотришь?

— Вы… — Игар прокашлялся, — и вы считаете, что до конца принадлежите… Птице?

Дознаватель опустил веки:

— Да, Игар. Я в ладу с собой. В душе моей равновесие; то, что знает про меня Птица, знает только она. И немножко ты… Потому что ты крученый, Игар. Понимаю, почему скрут так надеется на тебя… Теперь смотри на меня и отвечай: ты готов быть ей, незнакомой Тиар, палачом и судьей? Готов?

Игар поднялся с колен. Обернулся к зеркалу, встретился взглядом со своими собственными, упрямыми, злыми глазами. Черная одежда и черные волосы Дознавателя сливались с темнотой зеркала, казалось, что бесстрастное лицо его висит в темноте, как маска.

— Илаза… — сказал Игар глухо. — Вы бы видели… Вы бы видели ее мать. Говорят, что ее муж, отец Илазы… страшно унизил ее прямо на свадьбе. Она при гостях чистила ему сапоги своими собственными волосами. И с тех пор… Муж потом… говорят, на охоте, но вернее всего, он сам… Она страшная. Власть для нее хуже вина. Она давит, раздавливает, она мозжит все, до чего может дотянуться… Илаза… Стебелек, если на него со всего размаху… Сапогом… Вроде как очаг согревал-согревал младенца, а потом взял да и поджег люльку. А я… Илаза. Чтобы она мне поверила. Птица знает…

Он говорил и говорил, путано и сбивчиво. Замок… Замок был обиталищем ос, в которое Игар изо дня в день бесстрашно совал руку. А уж собственное, родное Гнездо…

Он запнулся. Об этом говорить уже не стоило — но остановиться под взглядом Отца-Дознавателя тем более невозможно.

— …Гнездо тоже. Если бы узнали… Но не узнал никто. Даже наш Дознаватель. Потому что я никогда не прятал от него глаз… Так, прямо и уверенно… И он не лез ко мне в душу, он думал, здесь все чисто и просто… А каково это — не отводить глаз, когда… виноват?! Хоть вина… Да в чем же?! И… Алтарь. Так страшно было идти… Так редко… оттуда возвращаются… Алтарь принял нашу жертву. Сам Алтарь!! И… как? Когда мы все прошли… Из-за какой-то Тиар?! Терять… ее? Илазу? Я лучше руку… по локоть… Она часть меня, понимаете? Сейчас я с вами тут… а она ждет. Она каждую ночь… И звезда все ниже. Понимаете?..

Он запнулся и замолчал. Перед глазами его покачивалась серая, липкая, удушающая паутина.

— Ты… — медленно проговорил Дознаватель, — представляешь себе… Как именно скрут поступает со своей… с обидчиком? Я знаю. И знаю, что ты не сможешь такого вообразить. Никогда; и я тебе не скажу. Не надо. Пощажу тебя.

— Мне нет до этого дела! — голос Игара оказался вдруг оглушительно громким, у него у самого заложило уши. — Мне нет дела до… я гонец. У меня Илаза… Она мне дороже… чем даже дочь… чем мать… вы не понимаете?!

Отец-Дознаватель кивнул:

— Понимаю… Как раз я и понимаю, — он вдруг странно, с непонятным выражением усмехнулся. — Но я понимаю и другое. Участь этой незнакомой тебе Тиар… которую тебе придется обманывать, иначе она за тобой не пойдет. Которой тебе, быть может, придется признаваться в любви. И доказывать любовь… А потом тебе придется тащить ее в мешке, потому что она рано или поздно обо всем догадается. Ты хорошо себе представляешь? Ты привезешь ее скруту, живую… Живьем… Она будет все понимать… Все чувствовать… Да, Игар?

— Она виновата, а Илаза — нет! Ни в чем!

— А в чем вина ее, откуда ты знаешь?! Ты сам ни в чем ни перед кем не виноват?! Что ж ты судишь!..

Игар отвернулся. Спросил одними губами:

— А… чтоделает скрут с…

— Не скажу, — резко бросил Дознаватель. — Такое знание… не для тебя.

Игар опустил голову. Паутина… Плоский труп роняющей перья птицы… Рыжая голова предводителя Карена, парализованное тело в сетях, ужас и мольба. Вкрадчивый голос скрута; его-то не умолить ничем. «Ты знаешь, что будет с Илазой»…

— Сегодня мы не станем больше говорить, — сказал Дознаватель медленно. — Ступай.

* * *

…Через сотню шагов она остановилась, переводя дыхание. Нет, развеселая песенка не померещилась ей; за стволами мелькало малиновое. По тропе, оставшейся со времен отряда Карена, неспешно шагал одинокий беспечный прохожий.

Прохожий — в глубоком лесу?!

Последнее усилие — и она выбралась из оврага. Песенка оборвалась; прохожий выпучил глаза, в то время как губы его сами собой сложились с сладкую улыбку прирожденного ловеласа.

Невысокий и щуплый, он был когда-то отменно красив; с тех пор был выпит не один бочонок породистого вина, и тонкое лицо мужчины навечно приобрело медно-красный цвет, нос потерял свою аристократическую форму, а белки глаз подернулись сеточкой сосудов. Щегольской малиновый костюм был порядком измят, зато бархатный берет, тоже малиновый, сидел на ухе с неподражаемой грацией. За спиной у незнакомца висела музыкальный инструмент — кажется, лютня; Илаза разглядела его, пока незнакомец низко и церемонно кланялся:

— Милейшая девушка… Примите, примите…

Илаза закусила губу. Ей вдруг сделалось неприятно, что ее приняли за простолюдинку. А за кого еще можно принять грязную, простоволосую, с лицом, много дней не знавшим пудры?!

Незнакомец широко улыбался:

— Позвольте представиться — Йото-менестрель. Вы слыхали?.. Сонеты «К солнцегрудой», «О, уймись», «Твои власы, подобно водопаду»…

Илаза поняла вдруг, что он и сейчас с похмелья. Веселый спившийся менестрель.

— Уходите, — сказала она глухо. — Немедленно поворачивайтесь и уходите. Скорее.

Менестрель удивился еще раз — куда больше, нежели просто повстречав в лесу одинокую растрепанную девушку. Нерешительно растянул губы:

— Твои речи… загадочны… Ты не дриада?

— Уходи! — рявкнула Илаза. — Если такой дурак, что пришел сюда, имей соображение хотя бы убраться поскорей! Тебя убьют!!

Нерешительно хлопая глазами, Йото попятился. Уперся спиной в густой высокий куст; лютня предупреждающе бренькнула.

— Ты… Извини, если я того, что-нибудь не так… Ухожу уже, иду… Мы, понимаешь, вчера в «Двух соснах», что под Узким Бродом, поси-идели… И туман такой, туман…

Больше всего на свете ей хотелось дать менестрелю хорошего пинка под зад. Он двигался поразительно медленно — как сонная водоросль. Вот разворачивается… Развернулся наконец… Вот делает шаг, другой… Оглядывается, идиот! Разевает рот… Прощается. Прощается; наконец-то поворачивается снова, опять делает неспешный, вразвалочку шаг… Уходит. Уходит все дальше, не оборачивается, малиновая курточка мелькает за стволами…