— Аальмар…

Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.

Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу раз одно и то же; про далекие страны, где у каждого дома пять углов, про леса, где водятся невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя, про желтый ветер, который начинает дуть за день до большого несчастья, и люди сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой… Его рассказы переходили в ее сны, и в снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком заглатывала маленький, пятиугольный домик.

А потом лихорадочный жар спал.

Серым утром она лежала, вытянувшись под ватным одеялом, опустошенная, тихая, удивленная; Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у него дымилось в тазу какое-то мутное варево:

— …И они пошли опять, уже вчетвером, и пес, как и прежде, бежал впереди… Фа, ступай себе. Мы справимся сами…

Девочка с трудом приподняла голову. Большая Фа, до того молчаливо стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.

— Аальмар… Они сожгли корыто…

— Тише, тише… Слушай. Пес бежал впереди, и вот он снова остановился, поднял морду и залаял… И навстречу им вышла саламандра — но не зеленая уже, а коричневая… И говорит…

Рассказывая, он откинул одеяло; девочка с удивлением увидела, что на ней нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее; Аальмар заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню — так, что забегали по телу мурашки.

— Саламандра объяснила, как найти рогатый дуб и какое слово сказать, чтобы вытащить из-под корней ларец… Но там, у дуба, жил зверь с кошачьими ногами, человечьими руками, лисьей мордой и ядовитым жгучим хлыстом у пояса… Тебе холодно?

Она покачала головой на подушке. Прикосновение влажной ткани было ей неожиданно приятно.

— Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, — он улыбнулся, и она увидела прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.

— Аальмар… А помнишь… как мы на том поле…

— Помню. А ты лучше не вспоминай.

— А… тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..

Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от тела, оставляя приятную прохладу; другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как свадебное платье.

— Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..

— Куда же я денусь от тебя, малыш… Куда же я денусь…

Она проследила за его взглядом — и обмерла.

У кровати стояли, посверкивая лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.

* * *

— …Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности… Доверия, опять же, тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?

Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся — но задержал дыхание, плотнее вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки — те, что торчали уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно мешал тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.

— Не доверяешь ты… Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..

Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой макушкой. Игар заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель выдергивает из столешницы и вертит в ладони следующий кинжал — этот, кажется, не просто так, этот красивый, с витой рукоятью…

— Не всем быть орлами, — сообщил Игар глухо. — Куры со всех сторон полезнее…

Красивый кинжал вошел ему за ухо — так писцы обожают носить перья. Витая, узорчатая рукоять закачалась перед самыми глазами. Диво искусства, а не оружие…

В его родном Гнезде подобные процедуры были редкостью и служили, как правило, исключительно для наказания нерадивых. Насколько Игару было известно, от человека, стоящего спиной к щиту, при этом ничего не требовалось — ни спокойствия, совершенно в этой ситуации невозможного, ни тем более некой отвлеченной веры… И уж конечно, экзекуции продолжались несколько минут. Никогда не тянулись часами; эдак у бросающего кинжалы рука устанет…

— Сомневающийся несчастен, — Отец-Разбиватель взвесил в руке черный, как деготь, изящно изогнутый нож. — Желающий невозможного — несчастен… И обречен быть несчастным тот, кто желает изменить мир. Хоть в малом… Вот как ты, — черный клинок вошел между растопыренными пальцами Игаровой руки.

— Слишком много счастливых, — огрызнулся Игар. — Должен кто-то быть… крученым… по-вашему, черенок от лопаты счастливее… чем живой плющ… который… — клинок, вошедший в дерево вплотную к виску, заставил его задержать дыхание, — который вечно сомневается… за что ему уцепиться усиком… — новый кинжал взметнулся для броска, но Игар уже не мог остановиться, его несло. — Мертвецы вот… счастливцы… а главное, их полным-полно… Мертвецы всегда в большинстве… они…

Кинжал опустился, так и не вонзившись во щит. Разбиватель задумчиво повертел его между пальцами; бросил на стол:

— Ясно… Когда ты молчал, я, по крайней мере, мог надеяться, что некое движение в тебе происходит… Когда начинается предсмертная болтовня — дело теряет смысл. Иди сюда.

Игар не поверил ушам. За истекшие несколько часов от уже привык к мысли, что пытка никогда не кончится; впрочем, зачем Разбиватель его зовет? Не для худших ли испытаний?

Он осторожно пошевелился — и сразу почувствовал все облепившие тело клинки. Те, что прижимались плашмя и те, что в любую секунду готовы были надрезать кожу — холодные и липкие, они не давали ему пошевелиться.

— Я не могу, — сказал он виновато.

— Можешь, — устало возразил Разбиватель. — Ты все можешь… Но «не могу» — удобнее. Да?

Бесшумно открылась дверь, но Отец-Дознаватель не вошел, а остановился на пороге — за спиной Разбивателя.

— Нет, — сообщил тот, не оборачиваясь. — Мальчик не понимает, чего я от него хочу. Он думает, что я его таким образом наказываю… И сегодня он больше не пригоден к беседе. К сожалению, Отец мой.

— Ты устал, Игар? — буднично спросил Дознаватель. Так, будто речь шла о штабеле наколотых дров.

— Нет, совсем не устал, — отозвался Игар, глядя в сторону. — Пожалуйста, хоть все сначала…

Разбиватель хмыкнул. Неторопливо подошел; глаза его казались пегими, пятнистыми, как сорочье яйцо. Игар не отвел взгляда — глядел укоризненно и угрюмо.

— Не понимаешь, — мягко сказал Разбиватель. — Но поймешь… Ко мне.

Игар шагнул, когда приказ еще звучал. Его будто толкнули в спину; несколько лезвий успели оставить на коже кровоточащий след, но и только: он-то ждал, что разрежется о них в лоскуты!..

Он обернулся. Все эти острые, плоские и трехгранные, красивые и смертоносные клинки обрисовывали на щите контуры его тела. Портрет крученого, неспокойного и неверящего послушника Игара…