Слово «война» тоже действовало неплохо. Народ пришел в ужас, узнав, что это Магистр Рал навязывает войну, в которой нет никакой необходимости. Народ желал мира любой ценой. А когда они узнают, какова цена, то сполна заплатят ее.

Но тогда уже будет поздно.

— Мы должны пройти через это, мой народ, оставить все в прошлом и заняться делами Андерита. А дел нам предстоит много. Сейчас не время отказываться от всего, чего мы достигли, и становиться колонией империи чужеземного колдуна, человека, одержимого жаждой наживы и власти, человека, который лишь желает втянуть нас в свою нелепую войну! Если бы Магистр Рал захотел, все народы жили бы в мире. Но он не захотел мира! Я знаю, он отбросит наши традиции и религиозные убеждения, оставит вас без Суверена. Я боюсь за вас, а не за себя. Мне еще предстоит так много сделать! Отдать так много моей любви народу Андерита! Я получил благословение и должен многое вернуть обществу. Умоляю вас, умоляю всех вас — гордых жителей Андерита продемонстрировать ваше отвращение этому хитрому демону из Д'Хары, показать ему, что вам известны его мерзкие происки. Сам Создатель моими устами требует, чтобы вы воспротивились Магистру Ралу, когда будете голосовать, и, голосуя сердцем, проставьте крест, перечеркните его злобные происки! Перечеркните его обман! Перечеркните его хитросплетения! Перечеркните его тиранию! Перечеркните его самого вместе с Матерью-Исповедницей!

Площадь взревела, и от этого рева задрожали стены домов. Бертран поднял над головой скрещенные руки, чтобы все могли видеть этот крест.

Стоявшая рядом с мужем Хильдемара аплодировала, не сводя с него традиционного влюбленного взгляда.

Когда толпа наконец успокоилась, повинуясь жесту Бертрана, он протянул руку к жене, представляя ее народу. Толпа приветствовала Хильдемару почти так же долго, как его.

Безмерно довольная своей новой ролью, Хильдемара подняла руки, прося тишины. И добилась ее почти мгновенно.

— Добрые люди Андерита, не могу выразить в словах, насколько я горда тем, что являюсь женой этого великого человека...

Ее речь утонула в восторженных воплях. Прошло немало времени, пока Хильдемаре наконец удалось снова добиться тишины.

— Передать вам не могу, с каким чувством я смотрела, как мой муж трудится, не жалея себя, на благо нашего народа. Не заботясь о признании, не ища славы, он без устали трудился на свой народ, забыв об отдыхе и пище. Когда я просила его передохнуть хоть немного, он всегда отвечал: «Хильдемара, могу ли я отдыхать, пока голодают дети?!!».

Толпа неистовствовала. Далтон, отвернувшись, хлебнул глоток вина. Тереза схватила его за руку.

— Далтон, — шепнула она, — Создатель ответил на наши молитвы, даровав нам в качестве Суверена Бертрана Шанбора.

Далтон едва не расхохотался, но сдержал себя, увидев, с каким обожанием взирает Тереза на Бертрана. И мысленно вздохнул. Это не Создатель даровал им Бертрана, а сам Далтон.

— Утри слезы, Тэсс. Лучшее впереди.

— И ради этих детей, — продолжила Хильдемара, — я прошу каждого из вас отринуть ненависть и разброд, которые несет нашему народу Магистр Рал! Отриньте Мать-Исповедницу, ибо ей нет дела до простых людей! Она родилась в богатстве и неге. Что она знает о тяжком труде? Покажите, что дарованное ей от рождения право властвовать не безгранично! Покажите ей, что мы ни за что не подчинимся добровольно тем, кто так мерзко обращается с несчастным трудовым людом! Нет Матери-Исповеднице и ее требованиям к народу, которого она даже не знает! Магистр Рал и Мать-Исповедница и так достаточно богаты! Не отдавайте им и наше богатство! Они не имеют на него никаких прав!

Далтон, зевая, потер глаза, когда приветственные крики сменились скандированием имени «Шанбор». Он уже забыл, когда в последний раз спал. Ему пришлось выкрутить руки одному из Директоров, чтобы добиться единогласия.

Единогласие означало божественное вмешательство, поддержку избранного Суверена, служило укреплению его полномочий.

Когда наконец Бертран снова вышел вперед и обратился к толпе, Далтон уже почти не слушал, что он говорит, и снова включился, лишь услышав свое имя.

— Вот поэтому, помимо всех прочих причин, перечислять кои было бы слишком долго, я лично принял это решение. И с особой гордостью представляю вам нового министра культуры, человека, который будет защищать вас и служить вам так же, как это делал я, его предшественник, — Бертран протянул руку, — Далтона Кэмпбелла!

Стоявшая рядом с Далтоном Тереза упала на колени, склонив голову перед Бертраном.

— О Суверен, Ваше Великолепие, благодарю вас за то, что возвысили моего мужа! Будьте благословенны за все то, что вы для него сделали!

Далтон не ощутил долгожданной радости. Не ощутил ничего, кроме унижения.

Уж Тереза-то прекрасно знала, каких трудов ему стоило достигнуть этих высот, и вдруг ни с того ни с сего приписывает все величию Бертрана Шанбора!

Такова сила слова — слова Суверена. Глядя на приветственно вопящую толпу и прикидывая, какую ответную речь он произнесет Бертрану и Хильдемаре, Далтон печально размышлял о том, как легко подпали эти люди под влияние Суверена. Да, исход грядущего голосования был решен.

Но это еще не все. Далтону еще предстояло спустить с поводка последнюю из имевшихся в запасе стихийных сил.

* * *

Как только открылась дверь, вонь, словно вырвавшийся на свободу узник, ударила в нос. Тьма стояла кромешная. Далтон щелкнул пальцами, и здоровенные стражники-андерцы мгновенно выхватили из подставок факелы и понесли вперед.

— Вы уверены, что он еще жив? — спросил Далтон. — Вы проверяли?

— Да живой он, господин министр! Живой!

Далтон на мгновение растерялся, но тут же приосанился. Всякий раз, как к нему обращались «министр», ему требовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, что министр — это он. Само сочетание «министр культуры Далтон Кэмпбелл» весьма и весьма радовало слух.

— Сюда, министр Кэмпбелл, — указал стражник с факелом.

Далтон перешагнул через людей, таких грязных, что они практически сливались с черным полом. Из щели в стене текла тухлая вода. Там, где она втекала в камеру, она служила для питья, а место, куда вытекала, заменяло парашу. Стены, пол, потолок и люди — все кишело насекомыми.

В дальнем конце подвала, за ручейком воды, виднелось крошечное зарешеченное окошко, слишком маленькое, чтобы в него можно было пролезть.

Выходило оно на аллею. Если семья или друзья не оставляли своей заботой узников, то могли прийти на эту аллею и покормить несчастных.

Из-за того, что все заключенные были в ручных и ножных колодках, передраться за еду они не могли. Фактически они только и могли, что лежать на полу. Ходить не давали колодки, так что передвигались узники короткими прыжками. А если удавалось более или менее выпрямиться, они ухитрялись приблизить рот к окну, чтобы их покормили. Если узника никто не кормил, он умирал.