– Бурьяном – это уж слишком, – передернул плечами Данилевский, представив себе тело в бурьяне. Бурьяном обычно закидывали убитых. – Фу!

– Приходилось закапываться и в бурьян, – подтвердил Пургин, – такое было. В августе в пустыне выпадают лютые ночи – все тянешь на себя, лишь бы согреться.

– Да-да, ты же – пограничник, – рассеянно покивал Данилевский, поглядел на часы: вот-вот должна была прийти полоса на матрицирование. – Осталось еще пара формальностей – ты должен написать заявление, я переговорю с главным редактором, – он подошел к дивану, ткнул в него кулаком, произнес каким-то удивленным тоном, словно видел диван в первый раз: – мягкий! Я вот подпишу номер, освобожу помещение… и ты можешь занимать диван.

– Спасибо! – скромно поблагодарил Пургин.

На следующий день он был зачислен в штат «Комсомолки». С трехмесячным испытательным сроком.

…Две недели Пургин и Коряга не выходили из своего убежища – запасы еды у них имелись, вода исправно лилась из крана, чаю запасли десять пачек, мешок картошки стоял у двери, были еще макароны, говяжья тушенка, твердая «долгоиграющая» колбаса, способная храниться до небесного пришествия, портвейн и несколько бутылок армянского трехзвездочного коньяка украшали хрустальные полки домашнего буфета, хуже было с хлебом, но Попов наловчился решать и эту проблему: нахлобучив на нос барашковую кепку с огромным козырьком и опасливо позыркивая глазами из притеми, по вечерам бегал в булочную, приносил батоны и черный теплый хлеб – Коряга умудрялся всякий раз попадать к завозу; когда кончился сахар, он притащил из булочной два больших кулька песка. Пургин на улицу не вышел ни разу, единственное, что он себе позволял – постоять немного у форточки, подышать воздухом, ловя взглядом далекие слепые звезды и смаргивая с ресниц невольные слезы.

Ох как хотелось ему в эти минуты на волю – ведь от того, что он в плаще с поднятым воротником прошел бы по улице, ничего не изменилось бы, никто его не узнал, и мир бы не перевернулся, не рухнул, а почувствовал бы он себя свободнее, – но он не позволял себе давать слабину: понимал, что как минимум месяц надо выдержать подпольный карантин. И ни на минуту не выпускать себя из рук.

Железный зимний ветер иногда дул ему в лицо – у Пургина было хорошее чутье, он понимал, что его ищут, в родном проулке вдоль всего асфальта, возможно, уже длинную траншею вырыли, проверили землю и развели руки в стороны: нету! – И Пургин тихо, в себя, усмехался, щурил глаза, словно бы хотел заглянуть в прорезь прицела и нащупать мишень, потом, стараясь отвлечься, находил себе какое-нибудь дело.

Коряга пробовал мусорить в квартире – бросал бумажки, корки на пол, забывал вытереть стол, и Пургин все это делал за него, он понимал, что нельзя опускаться: сегодня не вытрешь грязный стол, завтра завшивеешь, а послезавтра заболеешь тифом. Коряга несколько раз натыкался на жесткий серый взгляд Пургина и невольно отмечал – ну и глаза у этого парня! И как это он со своей компанией хотел поколотить его? Ну ладно обезьяна Пестик, у него, кроме мышц и кишок, ничего нет, но сам-то Коряга был не дурак!

Хорошо, он унюхал нутро этого парня и решил показать его Арнольду – Арнольд Сергеевич дал ему задание подобрать несколько толковых клиентов на будущее, – Арнольд находку одобрил и стал приручать «студента». А «студент» и без стипендии был толковым – так отделал Пестика, что тот до сих пор, наверное, недоуменно крутит головой по сторонам и крякает.

Если, конечно, его не загребли под одну мелодию с Арнольдом и его братом Платоном. Коряга невольно ежился, втягивал голову в плечи – он признавал верх Пургина над собою и глушил в себе далекую, но очень ясную боль: Коряга тосковал по своим, по дому, по ватаге, которой привык управлять с двенадцати лет, глаза у него темнели, лицо покрывалось какими-то дряблыми, не по возрасту глубокими морщинами, и тогда студеный ветер снова бил Пургину в лицо: а вдруг Коряга не выдержит?

Не выдержит, сломается, вымахнет на улицу и угодит в руки, которые его ищут. Пургин в такие минуты старался быть ближе к Коряге, пересказывал ему Конан Дойла и Лондона, говорил о людях, которых считал великими.

– Шлиман, например, и Ованс – два гениальных археолога, – Пургин щурил глаза, брал из пачки папиросу, медленно раскуривал ее – в этой берлоге он научился курить, иногда в нем поднималась щекотная волна нетерпения, на коже возникал нервный зуд, и чтобы как-то успокоиться, он один раз взял в руки папиросу. Слышал, что табачный дым успокаивает людей, убаюкивает, словно хорошая сказка, один раз попробовал затянуться – дым ожег ему глотку, вызвал кашель, озноб и боль в кишках и одновременно некую странную вялость, умиротворение: озноб быстро прошел, ощущение того, что он стоит на битом стекле и не может сделать ни одного шага – именно это ощущение поднимало в нем нервную волну, – исчезло. Пургин повалился на диван и заснул. Спал он всего минут двадцать, проснулся совершенно новым, освеженным человеком. Так он пристрастился к куреву. – Мир считает Шлимана и Ованса самыми просвещенными людьми.

– Евреи небось, – недовольно буркнул Коряга, с настороженным видом подходя к форточке – ему захотелось дохнуть свежего воздуха.

– Не знаю. Австрияки, немцы, евреи – все они носят одинаковые фамилии. А ты что имеешь против евреев?

– Ничего!

– Правда, Ованс – человек вторых ролей, он всегда бывал хорош на подхвате, а вот Шлиман во сне увидел Трою, проснулся, поехал в место, где он увидел Трою, ткнул лопатой в землю и попал в стену сказочного Троянского дворца. Завидую таким людям!

– Есть все-таки жизнь на земле, – размягченно проговорил Коряга, – везет же! – поймал снисходительный взгляд Пургина и подобрался. – Человеку, говорю, везет, Шлиману твоему.

– Шлиману уже не везет, он умер.

– Ну так… – Коряга хотел сказать «Туда ему и дорога!», но вместо этого произнес: – Царство ему небесное!

Поначалу дни тянулись медленно, жить было трудно, а потом дни убыстрили свой ход и покатились, и покатились.

– Теория относительности… говорят, есть такая, – Коряга втянул сквозь зубы воздух, поболтал его, будто воду, во рту, – насчет времени. Вот когда с любимой под кустиком сидишь – время летит незаметно, часы проносятся, как минуты, а когда тебя задом сажают на горячую сковородку – минуты превращаются в часы.

Пургин поморщился: грубо!

– Интересно, разыскивают нас или нет? – спросил Коряга, и Пургин мигом ощутил на своих щеках металлический охлест зимнего ветра.

– Насчет «разыскивают» не знаю, но вот насчет «ждут» – точно ждут. В одном или в двух местах – просто обязательно.

– Засада, что ль?

– Возможно, и засада.

– Так, глядишь, и в булочную не удастся уже сходить. Увидят, запрут под замок в «черном воронке» и – фьють! Держаться нам теперь с тобою, брат, до гробовой доски вместе!

– Если позволит кошелек, – сказал Пургин. Деньги у него были – в конторе у Калинина взял немало, но сообщать о них Коряге не хотел.