И вообще, стоит ли вынимать и развешивать выходные брюки и пиджак? Всего-то на одну ночь? Мамино лицо маячило, как полупрозрачная неулыбчивая луна, поэтому он все-таки вытащил одежку из сумки и развесил на проволочных вешалках. Осталась одна свободная — для вечернего платья Элинор. Он уговорит ее снять.

Он никогда особо не увлекался чтением, однако помнил некоторые картинки из «Винни-Пуха»: пухленький медвежонок, мостик, горшочек меда. Гвен — или как-то там еще ее забавно звали? — малевала березы и лужайки с густой травой. Графики, таблицы и фото — это в книгах о войне и экономике; если карты — значит, путешествия; семейные портреты — не иначе, чья-то биография. А вот представить себе: младшие классы, Винни-Пух… И Тигра. А еще Кенга с крошкой Ру. И в самом деле ощутить себя малышом — почему бы и нет? — на больших и мягких коленях Гвен, ее руки в широких рукавах обнимают тебя, придерживают в твоих руках открытую книгу, а яркие картинки манят, как блюдо с пирожными, ты наслаждаешься уютом всего этого — сладких запахов, мягких тканей, радостью близости: ощущаешь, как дыхание поднимает ее грудь, а сзади льется голос потоком интересных и вкусных слов. Рифф попытался обнять собственную голову, но оно как-то не очень получалось.

Опустив шторы и избавившись от лицезрения автостоянки, он почувствовал себя одиноко. Можно, конечно, позвонить Ким, но она же не придет, а что толку в голосе, вроде как по радио? «Сирота мира». Хо-хо. Значит, придется мне это читать, да? А как? Книжки-то нет, один анонс. Это достаточно уважительная причина, чтобы не читать? Так что ему уже не суждено стать лучше…

Рифф вытащил туалетные принадлежности. Разложил на полочке над умывальником в порядке, определяемом законами природы. Теперь выйти и поесть. Можно просто завернуть в какую-нибудь кондитерскую. Вокруг света всего с двумя мильончиками. Ему потребуется аж семьдесят пять центов. Цены на сладости поднялись. Особенно на шоколад, да еще с орехами. В последние дни инфляция растет как на дрожжах. Ким отрезала от своего имени два слога и никогда, кажется, не жалела о потере. А чего жалеть — «берли»? Я-то не жалею! Ее ли «берли», мое ли «атер»… Давай урезай, знай поспевай. Попробуй рискни: отчего не посметь и о чем сожалеть? Но ему казалось, что Кимберли Риффатер звучало вполне элегантно. А теперь — внимание. Уолт Рифф, слушай мою команду! Выйти и поесть! Шагом марш! Оторви зад от печки — и в бой!

Но Рифф отнюдь не ощущал бодрости, тем более воинственности. Он и так съел слишком много жареного. Уже стемнело, день был долгий и утомительный, а этот парень уставился на него, как щенок, напустивший лужу. Понимаете, это все, что я могу для вас сделать, у вас же не отчетность, а сплошной винегрет. Он хлопнул по столу гроссбухом, как ладонью. Уксус, господи. Кислый плод разобиженных яблонь…

Сестрица замужем в Чикаго, за крутым типом, гребет деньгу — то ли граблями, то ли лопатой. А что насчет его самого? Его остановки на одну ночь — это провальные ночевки. Ким ни за что не придет, если ее позвать, но иногда ее можно настроить, как голос по радио. Она говорит, что родители ей удружили: собственное имя звучит для нее как реклама обоев «Кимберли Кларк». Поэтому она подрезала его под корень. А все остальное потеряла, когда вышла замуж. У девушек есть шанс сменить имя, войти в другую семью, переехать в другой город, потерять все и начать сначала.

Взгляд его кружил ленивой трусцой, как собака, спущенная с цепи размышлений, и казалось, что плоскости, образовавшие комнату и приютившие его, раздвигаются, словно театральный занавес, но как ни странно, пространнее или просторнее от этого не становилось. Ничего похожего на окна, которые, распахиваясь, приносят шум дождя или открывают живой пейзаж. Наоборот, плоскости стен, лысый ковер, массив кровати — все стало тесниться одно к другому, становясь все более безликим и безличным, и если была в них изначально какая-то чувствительность, то они теряли ее и ожесточались, как люди, вынужденные толпиться, ожесточаются, когда тела прижимаются к телам, как сардины в банке. Свет падал на пол, словно усталый вздох, кровать, судя по всему, уже давно настолько утратила интерес к жизни, что ей и скрипеть не хотелось, а его собственный портфель был всего-навсего раздутым мешком, теперь уже ничуть не лучше какой-нибудь авоськи, что и форму-то свою сохранить не умеет; их тела собирались вокруг него, как клиенты на консультацию, а их внутренняя сущность, их чувства, их характеры — исчезали. Вздумай он включить телевизор, и тот изобразил бы картинку из полосок на манер слоеного пирога, — этой бандуре было так же наплевать на свои обязанности, как столовской кассе — на десерты.

Рифф затолкал распотрошенный саквояж в шкаф. Сел на прежнее место и попытался собраться с силами. Ему нужна была сказка перед сном. Когда едешь по шоссе, с дороги можно видеть сады, где деревья выстроились ровными рядами, как строчки в образцовой отчетности. Но владельцу сада даже не приходит в голову, что точно так же стоял бы полк швейцарской армии. Умение Риффа манипулировать с цифрами никому не приносило счастья, даже если ему удавалось сделать бесчестное честным, выпрямить кривую дорожку, как канцелярскую скрепку. Из семян преступления вырастает кислый виноград. А распрямленная скрепка — это ни к чему не пригодный кусочек проволоки.

Выйти и поесть. Там у обочины была занюханная забегаловка. Сбитая из штакетника — характеристика не из лучших. И там, несомненно, дешево. Но он и так ест слишком много жареного. А если Риффу что и нравилось в себе самом, так это отсутствие лишнего веса.

Вдруг, выйдя из… то ли уныния, то ли чего другого, — он заметил в шкафу ряд книг, до которых не добирался. Ну и что? Зачем это теперь? Однако он отодвинул «ну и что» в сторону и встал; неохоту превозмогло нечто, что он назвал бы любопытством, но на самом деле он знал, что имя этому — судьба. Свет на нижнюю полку не попадал. Он попытался открыть секретер пальцами. Не вышло. А что, если попробовать подтолкнуть дверцу снизу — там она чуть перекосилась и образовалась щелочка. Сезам, откройся.

Он ощутил полное удовлетворение. Удалось! Добрый знак — и вот он уж держит «Жителей Сан-Фелипе», сочинение некоего Роджера Коулза. Социальный роман тридцать второго года издания. «Могу спорить, о том, как кто-то добился успеха», — подумал Рифф. «Дневник Великой войны». Даты его ничуть не интересовали, даже те, что отмечали события в дневнике. Он будет выше всяких дат, и это ведет к тайнам. Генри Уильямсон. Снова Рэдклиф Холл. Получается, что он все-таки смотрел нижний ряд, по крайней мере заглядывал. Промашка вышла! Он разнервничался. Блеск удачи явно померк. И так быстро — р-раз, и выпала не та карта. Рэд Холл — крутое было бы имя для парня. А на фиг ему этот Клифф? Дерьмо! «Путеводитель по пансионам Иллинойса — проживание и питание». И по «деревенским гостиницам». Книга «Их было шестеро». Что-то вроде «Пяти перчиков»? «Хворост». «Младшие». «Золотая дверь», «Желтый домик», «Американец в Италии». Да, часть этих книг он уже видел, значит, заглядывал сюда. Ну, последняя, самая таинственная: «Хитрые уловки». Уловки?

Нет, он не растрепывал эти книги. Он держал их бережно, разглядывал титульные листы, заглядывал в подписи на шмуцтитулах, но все более небрежно. Его нервозность возрастала без всякой видимой причины; его вели и отталкивали все прежде просмотренные тома, потерявшие свою суть, никогда не читанные. Было в них что-то — быть может, заброшенность — сходное с ним самим, одиноким в этой безвкусной комнате, и разве не покрыто его лицо такой же сеткой мелких морщинок, как и лакированная крышка секретера? Руки у него были в пыли. Он не хотел ни видеться с мамой, ни раздевать Элинор, он не скучал по своему великолепному Пятнице женского пола — мисс Бизз. Его пальцы еще ощущали прикосновение бумаги, на которой была напечатана брошюра, слегка рыжеватой, немножко помятой, чуть шероховатой, но мягкой, — кончики его пальцев, даже испачканных, сохраняли чувствительность, как у опытной машинистки.