Дон Маклин пел: «Скажи, ты веришь в рок-н-ролл? Спасет ли музыка тебя?». Я как раз вылезла из воды и прошла в дом налить себе стакан воды – вина я уже выпила предостаточно. Марчелло был в своем кабинете, заканчивал телефонный разговор.

– Чао! – сказал он. – Сладких снов, любовь моя. Спи, дорогая.

Когда он положил трубку, наши взгляды встретились. Конечно, мы оба знали, он попрощался с Анной.

Казалось, нам столько надо сказать друг другу – и так мало. Никто из нас не произнес ни слова, и, возможно, в паутине тишины каждый из нас сочинял свой сценарий о дальнейшем развитии этой сцены.

Я чувствовала себя актрисой в фильме, словно мои действия были предрешены умелым режиссером. Эта сказка, эта любовная история прошла через свое начало и кульминацию. И теперь ей недоставало лишь развязки.

– Я прочитала твой сценарий, – сказала я. – Он написан обо мне, не так ли?

Он кивнул.

Мы вместе молча поднялись наверх, мои ступни, еще влажные, немного скользили по каменным ступеням.

Я повела его в его же собственную спальню. Ничего не говоря, я повернулась к нему спиной, потянула за завязочки лифчика бикини на шее. Теперь я придерживала его на груди лишь ладонями. И повернулась к Марчелло. Он обхватил руками мою голову и поцеловал в губы. Я ощутила вкус вина и сигар, приглушенный запахом одеколона, приподнялась на цыпочках, прижимаясь к нему, и лифчик скользнул между нами на пол.

В кино именно в этот момент экран всегда темнеет. Все правильно, ведь то, что случилось дальше, – то, что в кино обычно не показывают, – не для посторонних ушей и глаз. Я лежала на кровати. Его пальцы, влажные и прохладные от прикосновения к моим волосам, легко коснулись моих сосков и щипнули их, чтобы те отвердели, пройдясь по груди нежно, словно оставляя после себя безупречную стежку. Он целовал мои веки, нежно покусывал подбородок, шею. Вскоре он потянул мои плавки вниз, и я приподняла бедра, чтобы помочь ему. Его ароматы – мыла, соли и еле слышный запах земли от его парусиновых туфель; и крупные завитки волос на груди и животе, словно черные бутоны; его тело, крепкое, тяжелое, словно доспехи средневекового рыцаря, а чуть округлившаяся от возраста грудь и живот – часть его снаряжения.

Он был опытным любовником – неторопливым, старательным, восхищенным. После он произнес: «Это было неожиданно!».

Звуки, доносившиеся снаружи, будто исчезнувшие на время, вдруг снова стали громче – смех, крики, «Мунейдж Дрим» Дэвида Боуи. Марчелло спустил ноги на пол и почесал грудь, как человек, только что пробужденный ото сна.

– Это останется между нами, правда? – с улыбкой произнес он.

Потом он пошел в душ. Я услышала, как зашумела вода.

* * *

На следующий день съемки продолжались. Я с великим трудом поднялась с постели и чувствовала себя отвратно. Солнце было уже высоко, а значит на улице – палящая жара. Я побрела в магазин. Как всегда, съемочная группа была уже на месте, все выглядели мрачновато после вчерашнего, но без признаков усталости, правда, кое-кто скрывал припухшие глаза за темными стеклами очков.

Взглянув на меня, Франческа поджала губы.

– Поздно легла, – пробормотала я.

Снаружи доносился приглушенный шум. Это группа горожан в строгих нарядах, возвращавшихся с церковной службы, возмущались, что мы снимаем и в воскресенье. У одного из них в руках была стопка каких-то листков, и он размахивал ими, крича, что это святотатство.

Марчелло, сидя в высоком кресле при движущейся камере, был весь в работе и едва обращал на них внимание. Он был целиком сосредоточен на объективе и «картинке», словно ученый у микроскопа, и единственное, что имело для него значение, это крохотные фигурки там, внутри, фигурки, порожденные его собственным воображением.

После обеда появился посыльный, передавший для меня через одного из ассистентов небольшой сверток. Никакой записки не было, но, развернув бумагу, я увидела узкую коробочку, а в ней – изящное серебряное ожерелье. Я подумала, что подарок намеренно нейтральный, чтобы никто ни о чем не заподозрил. Но при взгляде на ожерелье у Франчески перехватило дыхание. Она смотрела на меня с возмущением и в то же время с изумлением, – и я вспомнила, что несколько раз видела на ней точно такое же украшение.

С изменившимся лицом она повернулась к полкам и принялась осматривать и перекладывать модели, в чем, по правде сказать, не было необходимости – но она делала это столько раз на дню, что могла повторить с закрытыми глазами. Лишь побагровевшая шея выдавала ее чувства: Франческа была в бешенстве.

– Он меня любит! – словно защищаясь, произнесла я. – Он снимает этот фильм обо мне.

В ответ она лишь фыркнула.

Когда съемочная группа разошлась на обед, все заметили, что местный любитель граффити написал на соседней стене единственное слово: ШЛЮХИ.

* * *

В тот вечер Анна вернулась из Милана. Она вышла из лимузина, как принцесса, и Марчелло встретил ее достойнейшим образом, сразу желая показать, что он снял за это время. Она даже не взглянула на меня, да и он тоже.

Меня охватило беспокойство, и я попросила сценарий у кого-то из массовки, чтобы прочитать внимательнее. На этот раз я заметила, что окончательный вариант несколько отличался от первоначального, того, который я обнаружила в спальне Марчелло. Эдуардо представал известным политическим деятелем, лидером левых, переживающим личностный кризис; он стал сомневаться, что у него хватит сил и энергии повести за собой соратников по борьбе в восстании против фашистов, захвативших город. И именно связь с Карлой, и в новой версии продавщицей, отважной, страстной девушкой, возвращает ему веру в себя.

ЭДУАРДО

Я терял свои идеалы – пока ты не открыла мне, что идеалисты – те же реалисты, просто смотрящие далеко в будущее.

Я узнала эту фразу: я сама произнесла ее во время нашей послеобеденной беседы с Марчелло у него на вилле. Он позаимствовал ее у меня, и я с уколом стыда призналась себе, что и сама «украла» ее у Кати, выдав за свою собственную мысль.

После их первой совместной ночи – в суматохе всеобщего восстания, успех которого висит на волоске, – Эдуардо просыпается один. Убирая постель, он находит сережку Карлы и сохраняет ее, а через некоторое время, произнося свою знаменитую, пламенную речь перед товарищами, вдохновившую их на продолжение борьбы и скорую победу, он, как видят зрители, сжимает украшение к ладони. Таким образом, первый финал фильма, когда герой благородно отказывается от той, кого любит, после единственной ночи любви, оказывается не более чем моментом слабости, одним из ранних эпизодов.

Читая новый сценарий, я постепенно осознала, что ошиблась с выводами. Марчелло вовсе не любил меня. И я вовсе не была его музой. И фильм был не обо мне – ни в малейшей степени. Он был о мужском влечении, о его опьянении молодым женским телом, но личность женщины – то, что крылось под телесной оболочкой – никак не отражалось на его чувствах. Красота любой другой девушки подействовала бы на него точно так же и поразила с той же силой. И все, что занимало мои мысли – с трудом отвоеванные политические взгляды, мои идеалы, мои страстные увлечения и вера, – все это завораживало его по той же причине: ведь они тоже были отражением моей юности, мои чарующей наивности. Я была просто прелесть; и мои идеи тоже. Они возбуждали Марчелло. Что бы он ни испытывал ко мне изначально, теперь, вылившись на бумагу, его чувства обрели иную форму, коммерческую. Клишированную.